— Вот что, тетка Фрося, — проговорил Антоныч, потирая лицо ладонями, — завтра начинаем грузить навалом. Придется тебе пошустрить. Чтобы ни одной картошины на земле под вагонами не валялось. И новая эстакада опять же под твоим глазом должна быть. За вагонными дверями с тыльной стороны присматривай, от путей. Чтобы чужие люди возле вагонов не терлись…
Антоныч вдруг поймал под белым платком взгляд тетки Фроси и поперхнулся. Спросил оторопело:
— Чего эт ты на меня, как на икону, глаза пялишь?
Тетка Фрося прикрыла рот передником, всхлипнула.
— Ты что?! — Антоныч вздрогнул. — Говори, чего стряслось?
— Ванька, малец, прибегал на базу, сосед твой…
— Ну? — сердце Антоныча сжалось, затаилось.
— Матушка твоя… Серафима Васильевна… померла.
Хоронили Серафиму Васильевну после полудня на старом городском кладбище. День выдался тихий, солнечный, в меру жаркий. Серафима Васильевна лежала в гробу прикрытая до подбородка белой простыней и словно спала. Лицо ее, освещенное солнечными лучами, было спокойным и совсем маленьким. Одинокий, рано пожелтевший березовый лист вспорхнул вдруг над окаменелым лицом Серафимы Васильевны и мягко опустился на ее плечо.
Антоныч безотрывно и бесслезно смотрел на мать, прощаясь. Бездумно было в голове и пусто, звонко как-то. Будто птицы посвистывают в мертвом пустом лесу. Антоныч наклонился и поцеловал мать в лоб. «Закрывай», — сказал кто-то.
Гроб закрыли крышкой, заколотили и стали на веревках опускать в сухую песчаную могилу, вырытую под развесистым кустом бузины. За веревки держались грузчики Федор, Степан, Кулик-Ремезов и сторож базы дядя Яша, старый друг-приятель Серафимы Васильевны. Дядя Яша медленно перебирал веревку, опуская гроб, а нога-деревяшка его врезалась в свежий могильный песок, тонула в нем. Потом над могилой вырос небольшой холмик. Дядя Яша черенком лопаты выдавил на нем крест и долго стоял перед могилой понурясь. В сторонке, неподалеку от могилы деда Антоныча, старухи расстелили на земле белую скатерть и стали распаковывать корзины с поминальной снедью, доставать бутылки с вином.
Антоныч незаметно отделился от толпы и побрел прочь, в лес. Бродил по лесу долго, углубляясь все дальше и дальше в хмурую болотно-елочную тишь. Все так же пусто и гулко было на душе, не думалось ни о чем и ничего не хотелось.
Он вышел к лесному ручью с песчано-белым дном и невесть сколько сидел на берегу его, на старом замшелом пне. Несколько раз доставал из кармана пустой портсигар и с досадой щелкал крышкой. Желание курить возвращало его к действительности, напоминало, что сиди не сиди в лесу, а возвращаться в опустевший свой дом придется.
В поисках завалявшегося курева Антоныч хлопал себя по карманам и вдруг нащупал за пазухой какой-то сверток. Достал его, развернул. Деньги! Только сейчас Антоныч вспомнил, что деньги эти Петька Убогий просил переслать семье в Псков, а он забыл, не до того было, не до денег. Но сейчас Антоныч даже обрадовался заботе, которая свалилась на него. Она словно бы вытолкнула его из пустоты, разбудила. «На почту надо сходить, — проговорил Антоныч вслух, поднимаясь с пня, — переслать Петькиным деньги».
Из леса Антоныч возвращался спорым деловым шагом, с хрустом давя мелкие сухие сучья. Путь к почте лежал через вокзал. Уже подходя к вокзалу, Антоныч услышал чей-то голос:
— Этот поезд куда идет? В Новгород?
— В Псков, — ответили ему.
«В Псков? — Антоныч замедлил шаг. — Постой, постой, когда это у Петькиной дочки день рождения? В понедельник, кажись, говорил. Ну да, в понедельник. А сегодня?.. Выходит, сегодня у дочки его день рождения и есть. А я вот матушку похоронил сегодня… До Пскова на поезде часа два с половиной — три всего…»
Антоныч и не заметил, как подошел к билетной кассе, встал в очередь, шумную, галдящую.
— Кому до Пскова, подходи без очереди! — прокричала в окошко пожилая кассирша. — Через пять минут поезд отходит.
— Мне до Пскова, — проговорил Антоныч и протянул кассирше деньги, не Петькины, свои.