В жизни Антоныча случались минуты, когда все вокруг него как бы останавливалось, блекло, сердце сжимала непонятная тоска, а тело охватывала слабость. Ничто не интересовало его в такие минуты, ничто не волновало. В былые времена минуты эти становились для него предвестниками грозного недуга, и Антоныч страшился их. Теперь же, избавившись от недуга, Антоныч знал: такое скоро пройдет. Пообождать надобно, потерпеть и, главное, не распускаться. Ведь даже самая сильная боль не может быть бесконечной. Солнце скроется, а завтра вновь взойдет, уймется надоедливый дождь, разгонит ветер тучи на небе, зазеленеет трава, и боль-тоска его исчезнет, отпустит и тело, и душу.
Никогда прежде грусть-тоска не посещала Антоныча в сезон, не подпускала ее к нему работа. А нынче вот в самый разгар сезона напала вдруг, закручинила. Прежде, будучи грузчиком, изгонял он из себя эту напасть работой до полной невмоготы, до одури, как изгоняют в парной бане простуду крепкие сердцем люди. А теперь за столом с бумагами как избавиться от нее? На вагон к Федору не пойдешь, засмеют конторские, рехнулся, скажут, мужик.
Антоныч сидел за столом, выписывал наряды, подсчитывал контейнеры, тонны, вагоны, и цифры на бумаге туманились, расползались. Глянул рассеянно в окно конторки — по вздыбленным стрелам транспортеров бесшумно ползла картошка, исчезала в вагонных окнах. Гул машин во дворе, голоса людей звучали чуть слышно, словно издалека.
Дверь конторки вдруг распахнулась, и на пороге вырос Дурмашина — жаркий, потный, в расстегнутой рубахе навыпуск.
— Антоныч, всю эстакаду контейнерами забили! — деловито-нетерпеливо рявкнул он. — Еще прут! Давай вагоны!
Заведующий посмотрел на Ваську тускло, вяло, словно не узнавая его и не слыша.
— Слышь, Антоныч, вагоны давай! — повторил Дурмашина уже не так решительно.
— Васька, — взгляд заведующего слегка ожил, — как твой Француз? Где он?
— Француз? — Дурмашина ухмыльнулся. — Вон на погрузчике сидит, паразит. Не жрет ничего, только воду лакает. Зря купил его. Не нашенская порода, не русская. Вот у Жени конюха Шарик был, так тот даже солому жрал, сам видел. А этому капусту — и ту вари, как в ресторане.
— Васька… — Антоныч потер виски ладонями, — мне твой Француз на часик нужен.
— Забирай его хоть насовсем. Нет собаки, и это не собака.
— Ты у тетки Оли Кошатницы кошелку попроси, в которой она кошек таскает.
— Кошелку? — Дурмашина уже не мог скрыть удивления и пристально посмотрел на заведующего. — На кой тебе кошелка?
— Посади Француза в кошелку и закрой. Я его одному человеку показать хочу.
— Кому показать? Зачем?
— Зачем, зачем?! — с вялым раздражением пробурчал Антоныч. — Надо, значит. И не болтай про это никому. Понял?
— Понял, — Васька многозначительно подмигнул заведующему и прикрыл дверь, недоумевая. Уж не пьян ли Антоныч? А может, приболел?
Спустя несколько минут заведующий базой, перепоручив все дела товароведу Ивану Александровичу, с кошелкой в руке направился в сторону абразивного завода. Дурмашина, заинтригованный поведением Антоныча, наблюдал за ним через забор, взобравшись на кабину погрузчика. Васька видел, как возле проходной завода Антоныч круто свернул в сторону и стал спускаться по тропинке вниз, к реке. «Куда он моего Шарля поволок? — вслух подумал Дурмашина, удивление которого все возрастало. — Никак топить?»
Спустившись к реке, Антоныч поставил кошелку на землю, приоткрыл ее. В щель кошелки просунулся грязный свалявшийся комок шерсти с красным трепещущим язычком — голова Шарля. «Эх, Француз, Француз, — вздохнул Антоныч и погладил голову собаки. — Негож ты для заготконторского житья. Не шустрый ты…» Антоныч запихал голову собачонки назад в щель, подхватил кошелку на руки, пошел скорым шагом по тропинке вдоль реки. По шаткому висячему мосту переправился на другой берег и углубился в чистый сосновый бор, пестреющий палатками туристов и отдыхающих горожан. Вялость и какая-то дремотная слабость все еще не покидали его, но чем ближе подходил Антоныч к островерхому домику-теремку, мелькающему среди гладких сосновых стволов, тем сильнее билось его сердце. Стараясь не хрустеть ветками, он подошел к невысокому голубому заборчику, окружающему детскую игровую площадку, и, прислонившись к дереву, стал наблюдать за детьми. Тезку своего Антона, сына Марии, он отыскал взглядом среди галдящей детворы не сразу. Мальчик сидел возле качелей и мастерил что-то на пеньке. Худенький, светлоголовый, он совсем не походил на Марию. Антоныч наблюдал за мальчишкой, не решаясь окликнуть его. Сын Марии никогда не радовался его приходу, смотрел исподлобья, гостинцы принимал настороженно, недоверчиво, как бы через силу.