— Я и не беспокоюсь.
И вновь они молчали, и у Елены Викторовны, совсем как у его матери, подрагивали губы. Петька устало прикрыл глаза. Он предал Юльку! Да, да, предал, и не надо подыскивать для его поступка другие слова. Теперь ему понятно все. У него была Елена Викторовна, а кто был у Юльки? Никого, кроме собаки. Он был самый близкий, самый дорогой, самый нужный ей человек. И когда вся душа, все чувства ее раскрылись для него, он струсил…
Петька лежал с закрытыми глазами, дышал спокойно и ровно, и чувствовал себя совсем взрослым человеком, даже более опытным и мудрым, чем учительница, сидящая на его кровати. Он никогда уже не узнает Тайну, которую ждал. Даже если они вновь встретятся с Юлькой и она сочтет его предательство простой слабостью и простит, Тайны не будет. Между ними навсегда пролегла эта незримая черта, которую он ощущает почти физически, которая никогда не позволит их душам слиться воедино. А без этого не может быть Тайны.
Петька открыл глаза и встретился со взглядом Елены Викторовны. Учительница смотрела на него беспомощно-виновато, как никогда еще не смотрела. Она вдруг закрыла лицо ладонями, припала к Петькиной груди и разрыдалась. Петька лежал недвижимо и не успокаивал плачущую Елену Викторовну, он чувствовал в груди и вокруг себя какую-то бесконечную гулкую пустоту.
ВО ДВОРЕ КРИЧАЛА СОБАКА
Надрывный собачий вой ворвался в распахнутую форточку и разбудил Данилу. Не открывая глаз, Данила натянул на голову плед, прислушался. Вой перешел в отрывистый хрипловатый лай. Казалось, что под окном кашляет простуженный человек.
Под пледом было темно, душно и страшновато. Уже много дней и ночей не давал Даниле покоя этот собачий крик. Пугал по ночам, отвлекал и беспокоил днем. Ни разу еще Даниле не удавалось увидеть эту собаку, хотя, заслышав ее вой, он частенько выскакивал на балкон с картошиной в руке, готовый запустить ею в горластого пса. Многие жильцы дома тоже ворчали на собаку, грозились изловить ее и сдать живодерам, но дальше слов дело у них не шло. Приятель Данилы Аркашка Черный из соседнего подъезда, который на три года был старше Данилы и учился уже в ПТУ, сказал как-то: «Извести эту тварь надо, папка говорит. Мешает жить». — «Как извести?» — спросил Данила. «Палочкой по темечку, — пояснил Аркашка, — или топориком», — добавил он, приметив за ремнем Данилы легкий туристический топорик, которым Данила собрался выстругивать подрамник для маминой картины. Вспомнив эти слова Аркашки Черного, Данила поспешно сдернул с головы плед и… удивился. Окно хмуро светилось, по подоконнику метались блики уличного фонаря. Но свет в окне не был рассветным, утренним, за окном были вечерние сумерки. Данила совсем забыл, что после обеда он устроился с книгой на папином диване…
Не успел Данила сообразить, во сне ему прислышался собачий крик или наяву, как за стеной в маминой комнате раздались громкие голоса. В последнее время Данила все чаще и чаще слышал, как ссорятся его родители, и всякий раз после их перебранки у него начинало подергиваться веко правого глаза. Впервые такое произошло еще тогда, когда ходил он в старшую группу детского сада. Однажды после громкого крика матери у него задергалось веко. Он зажал его ладошкой, пытался унять противную дрожь, но глаз не подчинялся его воле. Он испугался, побежал в ванную комнату и долго со страхом и изумлением рассматривал в зеркале свой дергающийся глаз. Потом нервный тик прекратился, но всякий раз возникал вновь, едва Данила начинал волноваться. Вот и теперь веко глаза его начало слегка подрагивать. Данила торопливо потер глаз кулаком и вновь натянул плед на голову. Голоса родителей стали едва слышны, и разобрать слова он уже не мог. Ему вдруг вспомнилось время, когда жили они в однокомнатной квартире с бабушкой и папа с мамой никогда не ссорились. Папа работал тогда на стройке бригадиром каменщиков, и в газете однажды помещена была фотография всей его бригады. Газету эту Данила и сейчас хранит вместе со старыми своими игрушками в бабушкином сундуке, который стоит в углу лоджии. Возвращаясь домой из детского сада, Данила любил завернуть на папину стройку. На какой бы высоте ни работал папа, Данила тотчас узнавал его в цепочке каменщиков. Иногда он окликал отца, но чаще папа сам примечал его. Он поднимался с лесов на кладку, подходил к самому краю кирпичной стены и приветствовал Данилу мастерком. Над головой отца покачивалась стрела башенного крана, ветер взметал вокруг него снежную пыль, швырялся с высоты щепками, и Даниле в такие минуты было и радостно, и страшно за отца. Он поспешно убегал прочь, только бы папа не стоял на краю оледенелой стены, только бы спустился пониже, на леса.