— Не скажу.
— Я тебе в следующий раз белку принесу. У нас заготовитель из Поддубья белку поймал, в клетке у него живет. Обещал мне ее отдать, а чего-т не принес. Забыл, наверное. Ну, ничего, напомню ему, принесет.
— А беличье колесо в клетке есть?
— Колесо? Вот насчет колеса не знаю.
— Я сам сделаю беличье колесо.
— Вот и договорились. Сажай Шарика в сумку, пора мне. И тебе пора полдничать, вон тетя Настя ждет.
Пожав на прощание тезке руку, Антоныч шепнул подошедшей Насте:
— Марии про меня ни звука. Уговор наш помнишь?
— Да ладно уж, иди! — буркнула Настя. — Сама знаю.
Антоныч подхватил кошелку, в которой брыкался и никак не мог успокоиться возбужденный Француз, двинулся в обратный путь. На обрыве возле реки Антоныч остановился, оглянулся. Настя вела Антона за руку. Мальчишка шел спотыкаясь, оглядываясь. Антоныч поднял руку и помахал тезке приветственно. Сын Марии приподнял ручонку и неуверенно махнул ею в ответ.
Спустившись к реке, Антоныч присел перекурить. Над рекой звенели голоса купающейся ребятни, сентябрьское солнце светило ярко, палило по-летнему. Давно не припомнит он такой теплой бездождливой осени. «А не скупнуться ли и мне?» — подумал вдруг Антоныч и стал решительно расшнуровывать ботинки.
В воду он бросился с разбега, как когда-то любил в детстве. Нырнул, проплыл под водой почти до середины реки, а вынырнув, тотчас перевернулся на спину и замер, распластавшись на воде, замирая от холода и блаженства.
После купания Антоныч словно помолодел. Тело горело огнем, дышалось легко, свободно, от хандры его не осталось и следа. Вспомнил, что нашел он-таки подход к тезке своему, и еще больше повеселел. И о Марии вспомнилось. Без обиды, без горечи вечной вспомнилось, а светло как-то, с надеждой. Будто должна у них состояться еще встреча с Марией. Должна!
Фотокорреспондент-очкарик повадился ходить на базу. Сдобный, румяный, в короткорукавной белой распашонке, из-под которой выпирал молодой тугой животик, он колобком катался по базе, фотографировал шоферов, грузчиков, заготовителей. Запанибратски и за руку здоровался со всеми, в том числе с Дурмашиной. Пояснял Ваське:
— Шофера тут у вас со всех хозяйств собираются. Нащелкаю шоферни, мне на целый год хватит. И по совхозам мотаться не надо.
— Само собой, — деликатно соглашался Дурмашина, но про себя ревниво хмыкал.
Васька сразу усек интерес очкарика на базе: Малышева Зоя. Васька не мог поверить, что «его» Зойка может привлекать этого слащаво-говорливого толстяка. Правда, особого, персонального внимания Зойке фотокорреспондент не оказывал. И с подружками ее беседы вел, и фотографировал их всех вместе, но… Васька, невзлюбивший очкарика, примечал, что с Зойкой тот разговаривает как-то не так. Серьезнее, что ли. Без снисходительности с ней разговоры ведет и с интересом. Читают они что-то иногда вдвоем, спорят. И Зойка ведет беседу с очкариком охотно. Однажды очкарик заявился на базу с газетой в руках. Подошел к распахнутому окну конторки, крикнул:
— Девчонки, девчонки! Все сюда! Читайте Зоины стихи!
Из конторки высыпали лаборантки, бухгалтеры, практикантки и окружили фотокорреспондента. Васька тоже подошел к толпе и через плечо очкарика заглянул в газету. «Творчество наших авторов» было написано крупными буквами во всю ширь газетного листа. Под заголовком этим увидел Дурмашина Зойкину фотографию и стихи, рядом еще несколько мелких фотографий, среди которых узнал он и очкарика. Васька, пораженный увиденным, безмолвно отошел от галдящих, ахающих баб и, перемахнув через забор базы, отправился прямиком к базару. На базаре Дурмашина подошел к газетному киоску и, порывшись в карманах, отыскал две копейки. Купил на них районную газету и, зайдя за угол базарного туалета, присел на бревно, развернул газету, углубился в чтение. Стихи Васька читал едва ли не впервые в жизни. Правда, в детстве, в детдоме, когда еще учился в школе, может, и читал, да забыл. Зоины стихи Ваське нравились, хотя и затревожили его маленько насчет конкретных имен.
«Это с каким Андрюшкой она в лес ходила? — подумал Дурмашина не без ревности. — Очкарика, кажись, Андреем зовут. Неужто про очкарика пишет?»