После собрания Дурмашина, который не любил откладывать дела, пришедшиеся ему по сердцу, подошел к новоизбранному редактору, спросил небрежно:
— Слышь, Зойка, когда газету делать будем?
— Потом, Васенька, потом! Сейчас не до газеты.
— Смотри, как знаешь… А может, я… Слышь, Зойка, давай я сам, один, газету закатаю. А? Не хуже других сделаю.
— Делай, Васенька, делай, — рассеянно ответила Зоя, занятая какими-то своими мыслями. — Не до газеты мне сейчас, отчет по дикорастущим правление требует, голова кругом идет.
— Где бумаги-то взять на газету?
— Бумаги?.. В столе моем бумага.
Раздобыв в Зоином столе рулон бумаги-картона, Васька прихватил еще со стола несколько цветных карандашей. Потом заглянул в конторку к заведующему, объявил:
— Антоныч, решил я из общаги нашей уйтить. Храпит Локатор, силов нет. Заснуть не могу. Ты меня к себе на житье возьмешь? Полтора червонца в месяц с меня иметь будешь.
— Еще чего! — буркнул Антоныч, не отрываясь от бумаг. — Тебя мне только и не хватало. Сам тебе червонец положу, только не мельтеши перед глазами.
— Значит, не берешь? — без обиды уточнил Васька. — Ну и хрен с тобой, найдем получше еще. Тетка Фрося! Эй, тетка Фрося, погоди, разговор есть! — закричал Васька, увидев в окне конторки старуху.
Тетка Фрося на предложение Дурмашины сдать ему комнату неожиданно быстро согласилась.
— Приходи, Васенька, живи. Только дружков-приятелей своих не води, а то откажу. У меня на чердаке все лето комнатка пустует. Ванюшка-то мой опять в загуле, вторую неделю невесть где болтается, а одной ночью в доме боязно. Приходи. Собирайся и приходи.
— А че мне собираться, я готов. Пошли. Мне, по секрету скажу тебе, тетка Фрося, газету надо делать. С меня в месяц за жилье червонец иметь будешь. Эй, Француз, аристократ проклятый, айда за мной!
Три ночи, засыпая всего на два-три часа, плотник Кузьмин на чердаке тетки Фросиного дома делал газету. Хотелось показать всем заготконторским, что зря они смеялись над ним на собрании. Зря! Часами сидел Васька за столом, на котором кнопками наколот был лист бумаги, размышлял, прикидывал, сочинял, рисовал карикатуры, взрывался гоготом, от которого просыпалась тетка Фрося и долго не могла уснуть, ругала Ваську, проклинала его, жалела, что пустила в дом.
Все три ночи, заполненные творчеством, и три дня, заполненные работой на базе, Васька не пил. И даже не тянуло его к бутылке, будто вовсе организм его и не знавал вкуса горькой.
На четвертый день рано утром, вконец измотанный бессонными творческими ночами, Васька Дурмашина вывесил стенгазету на фанерном щите возле курилки. Сам уселся неподалеку, закурил и стал наблюдать за всем происходящим вокруг него с видом равнодушным и даже скучающим.
В это раннее утро во дворе базы было еще безлюдно. Лишь из оконца конторки выглядывала голова сторожихи Кошатницы, укутанная по-зимнему теплым шерстяным платком. Сторожиха видела, что Васька развешивал бумагу на щиту, но с места не тронулась — лень пересилила любопытство. Васька знал: ежели тетка Оля Кошатница дежурит, первым на базе появится конюх Женя. Конюх Женя давно уже не спит, а сбивает где-нибудь на Соловье халтурку. Помойки вывозит, частникам огороды наезжает, а то и уборную где облюбовал, ведром вычерпывает. Дружно они с Кошатницей живут, в контакте. А вот когда дядя Яша дежурит, конюху Жене и поспать можно. Дяде Яше не только шоколадку — бочку «Экстры» ставь, а не выпустит Соловья с базы без команды. И ночью дядя Яша, не смотри, что нога деревянная, бесстрашно базу обходит, следит, чтобы не воровали картошку с эстакад. Знают воры: хоть булыжником в него из темноты кидай, хоть ломом бей по голове — ничем не испугаешь, и потому обходят базу стороной, дежурства Кошатницы ждут.
Солнце выглянуло уже из-за крыши овощехранилища, когда услышал Васька со стороны конюшни Соловья легкое постукивание молотка по забору. И сразу догадался: конюх Женя из отхожего промысла возвращается. На халтурку через ворота он Соловья никогда не проводит. Стукнет по забору возле конюшни молотком, отогнет гвоздь, жердинку с досками в сторону отведет — и выводи хоть слона. И Кошатница в случае чего — не знала, мол, ничего, не ведала, и конюх Женя извернется, дурачком прикинется.
Дурмашина не ошибся. Со стороны конюшни показался конюх Женя, раскрасневшийся, вспотевший, деловито-озабоченный. Завидев Дурмашину, конюх Женя засветился приветливо лицом, поздоровался первым: