— Ну а с нашими пьяницами что будем делать, Антон Павлович? Петр Осипов за месяц три раза в вытрезвителе побывал. Горисполкомовская комиссия предлагает отправить его на принудительное лечение в трудовой лагерь. Как вы на это смотрите?
— Нельзя Петьку на лечение принудительное, — заволновался Антоныч. — Пустое это дело. Я недавно от жены его бывшей письмо получил. Вот оно, почитайте. Петьку можно еще к жизни вернуть, верю я в него почему-то. Только силой его нельзя заставлять. Всех остальных наших можно, а его нельзя. У меня насчет Петьки такая думка имеется…
В тот же день после работы бывшие заготконторские «волки» Петька Убогий и Цимус, ныне штатные грузчики, отметили диковинную болезнь товарища своего полными чарами крепкой и горькой влаги. Но плотник Кузьмин Василий Яковлевич от коллектива этого откололся. Как бы опровергая всем своим поведением слова заведующего базой о том, что пьющий человек иного интереса, кроме водки, не имеет, Васька Дурмашина уединился в бельэтаже тетки Фросиного дома и написал фантастическую миниатюру, посвященную Лешке. Называлась она «Лешка Локатор и золотая рыбка». Сюжет миниатюры был простым и неприхотливым, как и сама Лешкина жизнь. Стоял как-то Локатор у пивного ларька, ждал, когда привезут пиво. И вдруг из кармана его высунулась недовяленная золотая рыбка и еле слышно прошептала: «Отпусти меня, Леша. Любое твое желание исполню». Задумался Лешка о желании своем. О самом большом желании. Объявил: «Хочу три кружки пива». И тотчас, к изумлению жаждущей очереди, возникли перед ним на прилавке три пенистые кружки. Достал пораженный Лешка вяленую золотую рыбку из кармана, постучал ею о прилавок и стал обдирать с хвоста, приговаривая: «Смотри-ко: могешь! И вправду, могешь! Так я тебе и стал пить пиво без вяленой рыбки».
В этот вечер плотник Кузьмин занимался литературным трудом допоздна. Написал не только миниатюру о Лешке Локаторе, но и продолжил работу над самым крупным своим произведением — рассказом «Альтернатива». Рассказ этот о Заготконторе их Васька вынашивал давно, и писался он очень трудно. Автор впервые отказался от излюбленной своей манеры — строить произведение на одних лишь голых диалогах двух действующих лиц, ввел значительное число персонажей, внутренний авторский монолог и даже пейзаж. Рассказ этот Васька намеревался прихватить завтра с собой на литературное объединение.
Настоящего живого писателя Васька Дурмашина видел впервые. И был разочарован, здорово разочарован, как если бы ему всучили вместо «Экстры» бутылку «Яблочного». С далеких детдомовских времен остались в памяти его два писательских имени: Джек Лондон и Максим Горький. Писатели эти заронили в ребячью его душу негасимую искру, которая в самые темные дни Васькиной жизни светила ему, в самые холодные — согревала. Не помнил Васька уже ни одного названия произведений писателей этих. Некогда любимый герой его Мартин Иден слился в ослабленной алкоголем Васькиной памяти с именем Джека Лондона и превратился в единый писательский образ человека, которого не могут сбить с ног никакие житейские бури, который, если захочет, всем утрет нос — будь то пьяная кабацкая драка, учеба, писательское дело или беспощадная, не признающая слабых и безвольных, работа на износ, на выбывание. Ваське казалось иногда, что Джек Лондон — это он сам. Крепкий, не боящийся никакой работы и ничьих кулаков, за плечами его остались нелегкие дорожки, сродни лондонским. Стоит ему захотеть, взять в руки книгу — и он узнает все, что знает человечество; взять в руки перо — и он потрясет мир, как сделал это Джек Лондон.
Но иногда, особенно когда били Ваську или когда беседовал он с конюхом Женей о жизни и наблюдал вблизи неуемную людскую жадность, ощущал себя Васька Максимом Горьким. Казалось ему, что давным-давно это он написал рассказ про бездомного вора-бродягу, Васька помнил даже имя бродяги — Челкаш, и молодого крестьянского парня, который из-за рубля лишнего на любую пакость готов, убийство даже. Парень этот вырос, состарился, превратился в конюха Женю со сморщенной слащавой рожей, и Ваське хотелось иногда плюнуть в эту рожу, как плюнул Челкаш в глаза того молодого жадюги.
Нет, сидящий за столом писатель внешним своим видом разочаровал Ваську. Руководитель литобъединения не был похож ни на Джека Лондона, каким Васька представлял его себе, ни на Максима Горького, а смахивал скорее на Цимуса. Только в очках, с лысиной, и глаза к носу сходятся, будто муху на носу своем разглядывает, и все головой крутит, как тетки Фросин гусь. Вспомнив гуся, Дурмашина едва не загоготал. Околел тот гусь, опился удобрениями, а «волки» на базе сварили его, пошел под закусь. В разгар пира завбазой Лука Петрович вывернулся откуда-то, угостили и его гусятиной. За милую душу умял лапку и крылышко, а когда узнал про дохлятину — Цимусу по зубам съездил и целый день плевался, рассол капустный пил.