Неожиданно Васька услышал знакомую фамилию, произнесенную руководителем литобъединения: «Достоевский» — и встрепенулся. Подтолкнул локтем в бок фотокорреспондента, прошептал:
— Это который Достоевский? С «Химика», что ли? Он че, тоже сюды ходит?
— Писатель Достоевский, — шепнул в ответ очкарик и осуждающе качнул головой, — Федор Михайлович.
— А… С «Химика» который — Толькой зовут. Мастак был политуру перегонять, да погорел…
Васька не успел объяснить очкарику, почему погорел Толька Достоевский, — писатель кашлянул строго, поправил на остром носике очки, проговорил:
— А теперь послушаем стихи Зои Малышевой. И попрошу соблюдать тишину.
Васька рассеянно слушал, как Зоя, краснея лицом и запинаясь, читает стихи, и почему-то не нравились они ему сегодня. И вообще все здесь не то. Не мог Васька и себе объяснить толком, чего ожидал он, впервые в жизни направляясь на литературное объединение, которое ведет профессиональный писатель в настоящей газетной редакции. Но чего-то ждал. А тут собрались в комнатухе, похожей на базовскую их конторку, несколько человек — и сосунки желторотые, и пенсионеры, сидят по углам, перебирают свои бумаги, читают что-то под нос себе, бормочут, хвалят друг друга.
Атмосфера литературного общества начала тяготить Ваську, раздражать. Он заелозил на стуле, засопел, его так и подмывало отпустить вслух прибаутку хорошего, базовского их засола. Неожиданно Дурмашина поймал взгляд писателя из-под очков и замер, пораженный: в писательском взгляде уловил он ту же смертную тоску и скуку, которая томила его. И еще Васька наметанным глазом определил в писателе: хочет пива. Выступающих писатель слушал рассеянно, незаметно потирал пальцами виски, облизывал сухие обметанные губы и все крутил, крутил головой, будто не держалась она у него на тонкой шее.
«Ломает мужика, — сочувственно подумал Васька. — Видать, вчерася перебрал. Пару кружек пивка — и как рукой сняло бы».
После Зои Малышевой стихи принялась читать старушка. Вернее, не стихи, частушки. Старушка была беленькая, шустрая, и читала она задорно, звонко, по-молодому. И взбодрила всех, расшевелила слегка. Частушки ее Ваське понравились больше, чем Зоины стихи, и слушал он их со вниманием.
Содержание этой частушки, в которой Дурмашина уловил два ненавистных слова — «больница» и «лечиться», Ваську не удовлетворило, и он сделал замечание вслух:
— А че от любви в больнице лечиться? Мура какая-то!
На Ваську зашикали со всех сторон, а старушка обиженно смолкла и, пылая румянцем, уселась на свое место.
— Вы имеете замечания по содержанию стихов? — спросил Ваську писатель.
— Имею, — прогудел Дурмашина запальчиво. — Больницу убрать надо!
— Может быть, свой вариант частушки предложите? — спросил писатель.
— А че, могу! У меня частушек под самую завязку! — Дурмашина откашлялся и, не поднимаясь с места, прочитал:
Кое-кто из членов литературного объединения сдержанно засмеялся, а Васька, приободренный смехом, продолжал уже увереннее:
— Или вота другая…
— Нет, нет, — перебил его руководитель, — у нас сейчас разговор идет о частушках Надежды Степановны. Вы предлагали убрать слово «больница», что же остается? Предложите свой вариант этой частушки.
— Свой? Этой? Как тама у нее: «Прилетела птичка к речке, мечется да мечется…» — Дурмашина закатил глаза под лоб, подумал мгновение и уверенно выдал собравшимся свой вариант частушки:
Теперь уже почти все литературное общество дружно засмеялось. Улыбнулся и писатель и глянул на Ваську из-под очков заинтересованно, как бы впервые за вечер увидев перед собой нечто достойное его писательского внимания. Спросил:
— Прозу пишете, стихи?
— Покудова прозу.