На другой день возле речки остановились, отдохнуть прилегли. У меня голова гудит, в глазах круги светятся и пятна красные плавают. Подался я в сторонку, отделенный Артюхов кричит: «Куда, Карпов?!» До ветру, отвечаю. А сам гимнастерку скинул и к реке. Сполоснулся, глазы от пыли промыл, сразу полегчало. Иду назад, вдруг, слышу, снаряд воет. Присел я — ба-бах! Подбегаю к своим — никого! Воронка дымом идет, а по сторонам куски мяса валяются и кишки с кустов свисают. Шесть человек с отделенным Артюховым — всех разом! Ох, ествую!
А я жив, крест помог. С той поры в бога верую.
Это когда я еще поваром был в транспортной роте, перед контузией в Польше. Заходим с Андрюхой Коноплевым в дом какой-то, гляжу: ествую, часы карманные на комоде лежат. Здоровые, круглые, с цепью. Никак золотые, Андрюхе говорю. «Не трожь, может мина», — Андрюха отвечает. Ах ты, ествую, как быть? Говорю Андрюхе: ты схоронись за дверью, а я попробую. Взял часы — ничего! Наичистейшего червонного золота часы оказались. С цепью золотой, с блямбой — собачьей мордой, старинные часы.
Старшина про часы узнал, говорит: «Отдай мне». Не отдам, отвечаю.
Ротный про часы узнал. Посмотрел, ничего не сказал, назад мне возвернул.
Потом сам командир на коне подъехал. Говорит: «Слышал я, боец Карпов, что часы ты нашел червонного золота? Верно?» Верно, отвечаю, нашел. «Покажи», — командир приказывает. Подал я часы командиру. Принял он их, поглядел, послушал и в карман свой опустил. Говорит: «Благодарю за находку, боец Карпов! Вопросы есть?» Вопросов нету, отвечаю. Просьба имеется. «Слушаю просьбу», — командир разрешает. Жена с детьми затерялась, говорю. Год уже от них писем не получаю. Пособите отыскать. «Поможем, — командир отвечает. — Зайдешь завтра в штаб к писарю, я дам команду».
Помог командир отыскать Анну с детьми, дай бог ему здоровья.
А часы те хорошие были. Чистейшего червонного золота часы. Старинные, ествую. Дом на них можно было построить. Не изобку — дом!
Я из Германии, как рядовой боец Красной Армии, мог домой две посылки в месяц отсылать. Поначалу я талоны посылочные менял на табачок. Страсть какой охочий я был в Германии до курева. А потом почтальон наш, тьфу, фамилию его вспоминать не хочу, говорит мне: «Чей-то ты, Карп, посылочку домой не отошлешь? Германец-то всю Россию разорил-разграбил, а ты с него даже посылочки не возьмешь». Да кому посылать-то, говорю, от жены с детями опять вестей нет, Холм — у меня там родни много — сгорел весь, Русса тоже сгорела, а Раковку мою небось и не найтить теперича. «А ты по разным адресам, какие вспомнишь, посылочки рассылай, — почтальон совет дает и блином масленым в рот лезет. — Глядишь, после войны от посылочек тех тебе чего и перепадет». Чей-то он о посылочках моих заботится, думаю. Глядит лисой, а пахнет волком. У меня глаз на худых людей ой какой острый.
В то самое время Анна моя отыскалася с детями, решил я им посылочку послать. Почтальон тут как тут, спрашивает: «Чей-то ты, Карп, в посылочках посылаешь?» Одну с бостоном черным, говорю, на пальто ребятам, а другую с шелком розовым Анне жене на платье.
Обе посылки не дошли, ествую! Почтальон-пакость перехватил. Он так делал. Разнюхает, кто чего в посылках посылает, заготовит заранее мешки, адрес на мешках свой напишет, а когда везет наши посылки в машине на почту, в мешок свой посылку затолкает, зашьет скорехонько, и пошла посылка к бабе его в Тамбовскую, кажись, область.
Поймали его, про все дознались. У бабы евонной в доме обыск сделали. Полный подвал посылок с добром разным нашли. Вот пакость-человек! Тьфу, ествую!
Мы с Федорчуком, заряжающим, и копали для почтальона могилу. Федорчук говорит: «Хватит ему, паразиту, и такой ямы». А я: глубже копай, штоб не смердило.
Перед всем строем расстреливали его, пакость-почтальона. В глазы нам никому не смотрел. Чего говоришь? Нет, пощады не просил. Не мог говорить, губы ему свело, черный весь стоял — мертвец мертвецом. Мы с Федорчуком и закапывали его. Бросил я ему на спину землицы лопату и думаю: много ли человеку надо? Эвон, одной лопатой землицы прикрылся. А ему бостону да шелку цельный подвал подавай, в два горла есть хотел, на людской беде наживаться. Человек, он ведь каков в колыбельку, таков и в могилку, с собой ничего не унесет, все живым останется. Лучше нет память о себе хорошую на земле оставить. Меня Колька-внук, ествую, долго помнить будет. Любит он меня. Чего-т ноне нет его долго?
Кажись, в Польше дело было. У комбата, Царя нашего, ординарца Филей звали, Филиппом значит. Отчаянной головы был мужик и крутой — што не по ем, за автомат хватается али за наган. Стрелять в людей не стрелял, а пугал страсть как. Глазы белые сделает, бешеные, он с Царем контуженый был. Сказывали, три раза Царя от смерти отводил. Царь ешшо шутковал бывало: «Все, — говорит, — Филя, божья троица кончилась, на четвертый раз не миновать». А Филя Царю в ответ: ничего, мол, Василий Василич, ешшо надобно посмотреть, кто кого. Любил Царь Филю, ой любил! Бывало чуть што: где Филя?! Позвать ко мне Филю!