Иван Борисович приподнялся на локте и в полумраке белой летней ночи не без труда разглядел стрелки настенных часов, они показывали без четверти два. Он скосил глаза на супругу, свернувшуюся под одеялом громадным сдобным калачом, от нее несло жаром и легким храпом. Иван Борисович поморщился и подумал, что пора бы им с Надеждой Кузьминичной спать на отдельных кроватях и не мешать друг другу. Комната Максима свободна, сын теперь отрезанный ломоть, можно перетащить кушетку в его комнату, а не задыхаться здесь в духоте вдвоем. Раздражаясь от неожиданной бессонницы, от терпкого густого запаха цветущей под окном сирени, Иван Борисович отбросил одеяло, локтем утрамбовал его между своим боком и жаркой спиной Надежды Кузьминичны, вздохнул глубоко и затих.
Легкий ночной ветерок приподнял тюлевую занавеску над открытой дверью балкона, пробежал по комнате. Иван Борисович блаженно перевернулся на бок, подставляя потную волосатую грудь освежающему ветерку и… вздрогнул. Тихий, едва слышимый смех вновь отогнал сон. «Вот кто не дает мне спать», — подумал Иван Борисович, прислушиваясь. Под окном вновь заверещал смешливый женский голосок и, вплетаясь в него, заухал, словно филин, неокрепший мужской басок. «Нашли место, где миловаться, — Иван Борисович фыркнул, — надо скамейку эту ликвидировать. Хватит. Максим на ней два года с Ольгой похохатывал, спать не давал, теперь новые вздыхатели появились. Шли бы к озеру, нашли бы местечко на обрыве…»
Иван Борисович улыбнулся вдруг и прикрыл глаза. Анюта вспомнилась, первая его юношеская любовь, о которой он никому никогда не рассказывал. Они с Анютой, бывало, лучшего места не знали, как на обрыве сидеть. Это сколько же годков пролетело с той поры?..
Иван Борисович почувствовал, что рука его лежит на упругом девичьем плече. Лицо девушки прикрывают прямые короткие волосы цвета перезрелой соломы. Иван Борисович вытянул губы, легонько подул на них. Волосы разбежались в стороны и оголили смуглую нежную щеку, пахнущую солнцем. Иван Борисович притронулся к ней губами, и… «Ванечка! — прошелестел ему в ухо сладко-знакомый голосок. — Ванечка!»
Иван Борисович вздрогнул и открыл глаза. Неужели задремал? Нет, голос он слышал совершенно отчетливо. Это надо же такому прислышаться через столько лет. Натурально ее голос, Анютин.
Иван Борисович рывком приподнялся, сбросил ноги с кровати. Посидел так недолго, подумал в который раз: «Чего мне сегодня не спится? Пойти, что ли, воздухом подышать на балконе?»
Он сунул ноги в шлепанцы и в одних трусах вышел на балкон. Раздвинул самодельное брезентовое кресло-раскладушку, развалился на нем, огляделся, прислушался. Наверное, он все-таки задремал после того, как смотрел на часы.
Светало. Полоска неба за рекой над черными гребнями елей заалела, словно подсвеченная снизу громадным ровным костром, над рекой плавали клочья тумана. Парочка со скамейки убралась, но теперь отовсюду на Ивана Борисовича рушился неумолчный соловьиный гвалт. «Ишь, стервец, что вытворяет, — одобрительно пробормотал Иван Борисович, выделяя из общего соловьиного хора одного самого заливистого. — Вот, вот, опять он раскалывается».
Иван Борисович увлекся, заслушался и почувствовал на своей щеке чье-то легкое дыхание. Соловьиная трель начала отдаляться, затихать, а на смену ей прошелестело: «Ванечка…»
Иван Борисович на этот раз уже не вздрогнул и не удивился, и даже глаз не открыл, а лишь улыбнулся навязчивым своим видениям и весь отдался воспоминаниям, поплыл на горьковато-сладостных грезах в прошлое. «Да, хороша была деваха, слов нет, — Иван Борисович почмокал, пожевал губами. — Что глаза, что ножки, что стан… Постой, постой, — стан? Слово-то какое, черт побери, — стан! Металлургическое нечто. Хотя нет, у поэтов и оно звучит: «Мне стан твой понравился тонкий», — промычал он и потер пяткой коленку, сгоняя комара. — А как целовалась, шельма, как целовалась! Конечно, былые их отношения с Анютой настоящей любовью и назвать-то нельзя. Но все же… Бывало, как встретятся, найдут местечко поукромнее, сплетутся в объятиях, губы в губы — и до утра, до рассвета. И мыслей в голове никаких, дурман один да шепот Анютин, словно скрипки стон: «Ванечка, Ванечка, Ванечка…»
Иван Борисович облизал пересохшие губы, потерся нежно щетинистым двойным подбородком о суровую брезентовую ткань кресла. «Нет, настоящей любовью это все же не было. Настоящая любовь есть гармония индивидуумов не только физическая, но и духовная. Прежде всего, это родство душ, общность интересов, это… Хотя, — Иван Борисович грустно усмехнулся, — зачем я себе свою же лекцию пересказываю». Не пользуется успехом его лекция у молодых людей, это надо признать. И он только сейчас, кажется, начинает понимать почему. Любовь, в конце концов, чувство глубоко индивидуальное. Пусть люди любят друг друга, как пожелают, с гармонией или без нее, с родством душ или без родства. У каждого она своя, неповторимая, ни на чью не похожая, плохая или хорошая — это их дело. Ну и пускай!