Но все оказалось не так, как я предполагал. Вернее, не совсем так и не сразу.
Долгожданных соседей мы наконец-то увидели в субботу утром. Заслышав на лестнице голоса, Мария Филимоновна приоткрыла дверь, и я сразу узнал мощный утробный бас Степы.
— Здорово, хозяюшка! А это мы, соседи теперича ваши. Меня Степаном зовут, на «Литейщике» работаю, а это Катька, жена моя.
— Слышали о вас, слышали. Мы с Катериной вроде как сродственницы будем. Марина-то Васильева, что за Николаем замужем, сестра моя родная…
Я поспешил к дверям и тоже представился новым соседям.
— Э… — неожиданно узнал меня Степа. — Это ты давеча у нас с экскурсией был? Ну да, ты, через опоки в белой шляпе сигал, — и Степа с таким радушием стиснул мне пальцы своей шершаво-заскорузлой лапищей, что я едва не вскрикнул.
Жена Степана Катерина показалась мне на первый взгляд слишком уж невидной женщиной. Рядом с могучим улыбающимся Степой в светлом, богато искрящемся костюме выглядела она в простеньком цветастом платьице угловатым подростком. На впалых щеках ее темнели пятна, остренький носик шелушился, а бесцветные большие глаза были какими-то вялыми, сонными. Когда же Степа открыл наконец дверь новой своей квартиры и с восторженным рыком подхватил жену на руки, понес в комнату, лицо женщины преобразилось: глаза ожили, заискрились, темные тени словно бы исчезли с лица, и, уткнувшись подбородком в плечо мужа, она засмеялась тихо, почти беззвучно, и уже не казалась мне дурнушкой.
Мы с Марией Филимоновной никогда не отличались особой общительностью с незнакомыми людьми, но с новыми соседями сошлись на удивление быстро и просто. Пока Мария Филимоновна с Катериной осматривали кухню и ванную комнату, Степа дернул меня за рукав и зашептал:
— Ты как, старик, насчет этого дела? — Степин палец звучно щелкнул по кадыку.
— Не очень охочий, — застеснялся я. — Мотор слаб, и вообще…
— Молодец, — ободрил Степа. — Значит, так сделаем: я тебе несколько бутылочек «Экстры» подкину, вроде как для заначки. Когда мигну вечерком, заходь в гости, вроде как со своей бутылкой. Баба у меня золотая, но прижимистая. Но если со «своей» придешь, перетерпит. Сам рюмку-другую для вида выпьешь, остальное я залью.
Заметив мою растерянность, Степа успокаивающе добавил:
— Не дрейфь, сосед! У меня натура — сколько надо, столько и выпью. А если нужда какая припрет — месяц могу без заливки сидеть. Катьке своей слово дал: как родит, пускай хоть девчонку, завязываю насухо. Ну а покудова я казак вольный и в желаниях своих свободный.
— Дядя Степа, а у вас собака есть? — подал голос Лешка.
— Собака? О, у меня мировая собака! Пальмой зовут. Айда ко мне, посмотришь.
Лешка долго и слезно умолял меня отпустить его посмотреть собаку. Но отпустить внука с малознакомым человеком, да еще пьющим, я не решался. Наконец, не выдержав Лешкиного нытья, согласился:
— Ладно, пойдем вместе посмотрим. Заодно родниковой воды принесем.
Прихватив с собой бидончик для воды, мы с внуком и четой Африкантовых вышли из дома. Степа был весел, оживлен, непрерывно балагурил с Лешкой, напевал что-то, похохатывал. Катерина шла молча, и глаза ее вновь были какими-то пустыми и отрешенными.
Мимо нас прогрохотал старый расхлябанный самосвал. Степа вдруг замахал руками, заревел:
— Ванька, стой! Погоди, Ванька!
И пока самосвал тормозил, Степа возбужденно объяснял жене:
— А чего, Катька, до завтра ждать? Эвон она машина. Вещички моментом перекидаем — и ночевать в новой квартире. Как смотришь?
— Хорошо, давай сегодня, — тихо и вяло согласилась Катерина.
— Ванька, — вновь замахал Степа руками шоферу, выглядывающему из кабины самосвала, — заруливай ко мне на Заречную. Вещички на новую квартиру перебросим.
Старый барак грязно-бурого цвета, где жили Африкантовы, распластался на горке возле самого моста. Это был едва ли не последний послевоенный барак в нашем городе. Сейчас, прикрывшись кустами отцветающей сирени и пышными кронами тополей, он выглядел вполне прилично, но зимой и особенно в слякотную осень строение это всегда нагоняло на меня тоску и подспудное чувство вины перед живущими в нем людьми. После войны нам с Марией Филимоновной довелось пожить в подобном бараке, и я хорошо знал, что это такое, когда туалет за сто метров от дома, на кухне тридцать хозяек и каждый дует в свою дуду. С тех пор прошло около тридцати лет, а барак — вот он, полинял, постарел, еще глубже врос окнами в землю, но не сдается наползающим на него каменным домам.