— Ко мне!
Катерина то ли ревновала мужа к собаке, то ли очень уж не любила животных, но смотреть равнодушно на его «забавы» с овчаркой не могла. Когда Степа поднимал собаку на руки, серое скуластое лицо Катерины розовело, светлые глаза темнели, искрили злыми огоньками.
— Забавляться пошел, а мне, брюхатой, грязь за вами убирай! — громко затягивала она. — В аптеку сходить некогда, чужих людей проси. В магазине в очереди стой, а эдакий кобель с собачкой прохлаждается.
— Заткнись! — миролюбиво осаживал жену Степа. — Сходишь и в аптеку, ничего с тобой не сделается.
Встречаясь со мной, Степа оправдывался иногда:
— Ноет баба, житья нет. Я бы ей быстро рога свернул, да родит скоро. Пускай лается…
Пальма поправлялась. С каждым днем она ползала все быстрее и легче. Задние лапы ее начинали оживать, и при движении она уже шевелила ими, дрыгала.
Уходя на работу, Степа оставлял собаку на балконе. Просунув морду между железными прутьями балконной решетки, Пальма неотрывно смотрела ему вслед, скуля и повизгивая.
— Замолчи! — раздраженно кричала из комнаты Катерина. — Вернется твой ненаглядный, никуда не денется.
Степа оглядывался, задирал вверх губастое улыбающееся лицо, приветственно махал Пальме рукой. Овчарка до удушья протискивала шею между прутьями, глухо и редко лаяла и вдруг срывалась на тоскливый волчий вой.
— О, проклятущая! — Катерина выскакивала на балкон и звучно шлепала собаку по голове мокрой тряпкой. — Ну погоди, рожу дите, тебя здесь сразу не будет. Или вместе со Степкой из дома убирайтесь.
Я не оправдывал соседа за невнимание и грубость к жене, но, черт возьми, и Катерина могла бы быть с мужиком поласковее. А то только рычит на него. Вон, даже собака и та уши прижимает.
В конце августа Катерина по совету Марии Филимоновны решила лечь в больницу «на сохранение». Степа одобрил это решение и, отпросившись на полчаса с работы, подкатил к дому на такси. Никогда раньше не видел я соседа таким заботливым и внимательным к жене. Бережно поддерживая Катерину под локоть, он усадил ее в машину, проворковал:
— Бежать на работу надо, Катька. Заливка скоро. Тебя Филимоновна в больницу проводит. Апельсины и фрукты все ешь до отвала, сколько надо — столько и принесу. Я, покамест ты в больнице лежать будешь, в заготконторе еще подработаю. Там сезон начался, картошку в вагоны грузят. Червонец за вечер — раз плюнуть.
— Не пей! — строго наказала Катерина, устраиваясь с узлом на сиденье поудобнее.
— Да чтоб я… Эх, Катерина! Да ежели сына принесешь!.. — Степа не находил слов от избытка чувств. — Всю жизнь на руках носить буду.
— Ты лучше себя на ногах потверже носи, — буркнула Катерина. — Поехали, что ли.
Степа долго смотрел вслед машине и махал рукой, а я думал: зачем это бабы с мужиками без любви живут? Ведь не любит Катерина Степана, по всему видно. А он, телок, или не понимает этого, или не хочет понять. Ишь размахался лапищами…
Катерина лежала в больнице около месяца. Степа держал слово, данное жене, не пил. Несколько раз в гости к нему заявлялась ватага веселых крепких мужиков, видать, заливщики с завода, но долго с ними Степа не засиживался. Стаканчик-другой он все же, наверное, с друзьями пропускал, потому что после ухода их становился грустным и вяло-рассеянным. Выходил на балкон с гармонью, усаживался на деревянную бадью, перевернутую вверх дном, и начинал играть. Играл он в основном грустную мелодию «Раскинулось море широко», любил «Синенький скромный платочек», но иногда выдавал и забористый «Краковяк». Особым мастерством игры Степа не блистал, но однообразным своим пиликаньем создавал определенный настрой. Лично я, слушая его игру, всегда вспоминал послевоенную нашу деревню: безмужицкую, голодную, не поднявшуюся еще из землянок. По вечерам в деревне частенько играла хрипловатая гармошка, будоража деревенских молодух и мальчишек-подростков, скликая их в кучу на пляс и частушки. Немудреный ее мотивчик всегда волновал, звал куда-то, напоминал, что проклятая война кончилась и впереди теперь такая большая-большая мирная жизнь. И грустно становилось на душе, и хорошо, и тревожно.
Степа играл и играл допоздна, склонив голову к мехам и свесив на гармонь светлый чуб, а Пальма лежала возле его ног и, поводя мордой по сторонам, поглядывала на хозяина умными раскосыми глазами.
То там, то здесь хлопали ставни окон и раздавался крик соседей:
— Эй, гармонист! Спать пора! Кончай свою бодягу!
— А пошли вы… — фыркал Степа, не отрывая головы от гармошки. — Выспитесь…