Вернувшись домой, я узнал грустную весть: моя мать умерла. В неожиданной смерти матери было много темного, загадочного (умерла она от сердечного приступа). Впоследствии бабушка намекала, что Борис Олегович напоил мою мать не случайно, что он давно мечтал сойтись с парикмахершей Зинкой Бабиной. Как бы там ни было, но вскоре после смерти матери в комнате нашей поселилась яркогубая горлопанка Зинка, и я вынужден был вновь перебраться на жительство к бабушке. Но, кажется, я увлекся рассказом о родителях своих, о детстве и отдаляюсь от необычной истории, о которой обещал поведать, — от рассказа о бильярде. Хотя, возможно, торопиться особо не следует.
Итак, помните? В тот день, когда получил я в армии телеграмму о смерти бабушки, готовился я подать заявление о приеме в комсомол. Но взводный командир Ваня Скрипкин (по возрасту он был на два года моложе меня) отказался наотрез ходатайствовать перед командованием о предоставлении мне отпуска на похороны бабушки, чем здорово меня обидел. Надо было самому пойти к замполиту полка подполковнику Смирнову и поговорить с ним по душам, поплакаться, наверняка бы отпустили. Но я не пошел. Вася Дрозд в это время получил из дома посылку, а в ней грелку с «ЧК-2» (чемергес картофельный два рубля пол-литра), и мы с ним неплохо провели личное время на чердаке казармы, после чего вопрос о приеме меня в комсомол сам собою отпал.
Так и не стал я в армии комсомольцем, а то бы, возможно, и не приключилась со мной эта история с бильярдом, в которую, когда рассказываешь людям, редко кто верит.
Мне бы очень не хотелось, чтобы у читателя сложилось обо мне мнение как о человеке пьющем и, при всех моих внешних достоинствах, никчемном. Возможно, я злоупотребляю в своем рассказе «питейной» темой, но куда от нее денешься? Она меня с детских годков окружает и воспитывает. Как на духу скажу: тягу к спиртному в себе впоследствии не только не развивал, но всячески глушил. В этом деле мне, как ни странно, здорово Борис Олегович помог, отчим. Перед самым уходом в армию пришел я к нему домой попрощаться, а заодно о жилплощади посоветоваться, как-никак прописаны мы с ним в одной комнате. У Вальки Голубевой я жил на птичьих правах, а после армии мне свой угол иметь надо. Борис Олегович в то время в комнате проживал один, Зинка-горлопанка его покинула. Свою жизненную программу-схему отчим упростил до чрезвычайности: не работал уже и даже не воровал, а только пил. Все пил, от политуры до клопомора. Когда я вошел в комнату, Борис Олегович сидел на табуретке возле окна и мешал что-то ложкой в жестяной банке. Глянул он на меня и, видно, не узнал. Лицо у него было черное, как у негра, глаза словно паутиной серой затянуты. «Здравствуй, Борис Олегович, — говорю, — как живешь? Я вот завтра в армию ухожу». Ничего не ответил отчим, сидит, ложкой в банке помешивает и воду в нее из кружки подливает. Меня аж жуть взяла, чего он там мешает, думаю. Присмотрелся, принюхался, мать честная — гуталин! Самый что ни на есть натуральный черный сапожный гуталин намешивает!
Стою я, смотрю на отчима, мурашки у меня по спине бегают. Отчим банку с гуталином на подоконник поставил, нож со стола взял, полбуханки хлеба. Руки у него от самых плеч ходуном ходят, но кое-как он ломоть от буханки отпилил. Потом ложку вновь в руки взял и давай жидкий гуталин на ломоть хлеба перекладывать. Намазал Борис Олегович щедро хлеб гуталином, пообождал маленько, пока хлеб влагой черной пропитается, смахнул ножом гуталин с хлеба прямо на пол. С гадливостью смахнул, с отвращением на лице, после этого ломоть мокрый жевать принялся.
Я уже уходить собрался, как вдруг отчим насторожился, прислушался, отложил ломоть в сторону. Потом вскрикнул легонько, испуганно: «Серебро!», рубаху на животе рванул и ну быстро-быстро руками перебирать, словно из живота ленту бесконечную вытаскивает.
Вышел я на улицу, из автомата в «скорую» позвонил. Через несколько минут машина подъехала, и я видел, как отчима два санитара из подъезда вывели. Он упирался, вскрикивал испуганно: «Серебро, серебро, серебро!» И все сучил руками из живота что-то бесконечно длинное.
С того момента, как посадили отчима в санитарную машину, дал я себе зарок: не пить. Уж больно это страшная картина — белая горячка. Отчима я еще здоровым, мордастым мужиком помнил, на моих глазах в нечеловека превратился.
Понятно, что этот зарок я себе в запале дал. Когда же от впечатления отчимовой болезни отошел, решил, как и всякий здравый человек: пить надо в меру. На следующий день армия подошла, и закрутила меня трезвая армейская жизнь, к спорту пристрастила. Правда, и в армии у меня было несколько срывов, об одном из них, когда бабушка умерла, рассказывал уже. Лейтенант Ваня Скрипкин (ох уж этот Ваня, попудрил он нам с Васей мозги) приучал нас к трезвой жизни не как-нибудь, а личным примером. Так и сказал нам сразу: «Разрешаю вам в любое время дня и ночи выпивать, если меня хоть раз на службе в нетрезвом виде заметите».