Отец, будто не привыкать ему ходить трезвым, выбритым, в чистой рубахе, высоко держал голову, и лицо его, губастое, с мясистым треугольным носом, выражало: «А вы как думали?! Люди — не хуже вас». Такое выражение Петька видел однажды на лице деда Саши, что возил мимо их дома «золото» на худущей кляче. Таких, как дед Саша, тетя Маша звала «золоторотиками» и презирала «фибрами».
Завидев повозку старика, люди отворачивались и зажимали носы. А дед Саша невозмутимо восседал на зловонном ящике, за которым на длинном шесте дребезжал черпак, и сочно похрустывал огурцом. Петька с Коськой на спор, кто дольше выдержит, шли рядом. Коська сдавался первым: зажимал рот ладонью и прыскал в сторону. Дед Саша улыбался, а Петька старался заглянуть ему в рот: почему тетя Маша зовет его золоторотиком? У деда Саши выглядывали из-под усов четыре длинных прокуренных зуба, золотых не было видно.
Как-то при случае Петька спросил тетю Машу: почему она зовет старика «золоторотиком»?
— «Золоторотиком» почему? — переспросила тетка и задумалась, подперев сдобное лицо кулаками.
Была тетя Маша в этот момент в небольшом подпитии, и вопрос Петькин, видимо, разбередил ее воспоминания, растравил.
— Эх, племяш, племяш! — вздохнула она. — В четырнадцатом годочке в Питере за мной офицерик ухаживал. Да. Натуральный офицер, со шпорами, молоденький. И уж как он в меня втюрился, как втюрился… Запамятовала теперь и лицо его, и фигуру, а шпоры помню. Все, бывало, ими, как колокольчиками, позванивает и ручку мне целует. Я девка — шестнадцати годков, в соку самом, в томлении, а он молоденький, несмелый, все ручку, все ручку… Жили мы тогда неподалеку от Ротной улицы. В бараках по Ротной мастера «золотого» дела проживали, потому и прозывали их «золоторотиками». Один ихний, Ванька Черный, за мной ухаживал. Прохода, бывало, не давал, все щупал. Мужик веселый, отчаянный, да «золоторотик». На улицу с ним не кажись, от людей срам. А потом он про офицерика моего дознался. Как сейчас помню: у окошка сидим. Офицерик ручку-то у меня целует, целует. Раскраснелся весь, сердешный, раздышался, поосмелел впервой — за пазуху полез, к грудям. Вдруг чую: дух по горнице пошел нехороший. Неужто, думаю, Ванька подъехал? И впрямь! Слышу, кричит: «Эй, вашбродь!» Офицерик мой из окошка высунулся и строго: «Чего тебе?» А Ванька на повозке смердящей скалится. «Позови, — говорит, — вашбродь, девку мою, Машку. Пусть водицы испить принесет. Жарко!» Ой, господи! Стыдоба-то, стыдобушка какая! Сраму-то, сраму. С той поры офицерик мой не показывался. Как в воду канул. Ванька Черный сватался ко мне, да я ему отказала, от ворот поворот дала. Видеть его, «золоторотика», не могла, фибрами презирала. Глазелки бы ему, бесстыжему, выцарапала.
Вскоре после теткиного рассказа о «золоторотиках» Петька с Коськой встретили возле кинотеатра деда Сашу. И не сразу узнали его. Был он в новом светлом костюме, в соломенной шляпе и совсем еще не старый. Под руку с ним шли две стройные девушки с толстыми косами, наверное, дочери, а может быть, внучки. Мальчишки пялили на деда Сашу глаза, пораженные новым его обличьем. Коська шевелил ноздрями, принюхивался. Петька тоже понюхал, но ничего такого не уловил. Дед Саша узнал их, усмехнулся, подмигнул. На его морщинистом лице и появилось тогда это выражение: «А вы как думали?! И мы не хуже вас!»
Короткий путь от дома до школы рука в руке с трезвым отцом запомнился Петьке на всю жизнь. Он не только не стыдился отца в эти минуты, он гордился им: сильным, важным, который не боится драться против всех Коськиных гостей.
Петька старался повернуть тяжелую руку отца так, чтобы знакомые могли видеть на ней выколотые якоря и голубые волны. Ведь его отец был раньше балтийским матросом и плавал на корабле.
Школа встретила Петьку с отцом барабанным боем, разноголосым гамом, красными галстуками.
— На линейку становись! — кричал толстый дядька, тоже в красном галстуке, и бегал вдоль забора, размахивая руками.
Петька издали узнал учительницу, обрадовался и, вырвав руку из ладони отца, бросился к ней.
— Тетя Лена, здравствуй! Вот и я…
— Здравствуй! — сказала учительница строго. — Становись сюда.
Она наклонилась к Петьке, коснулась теплыми губами его уха, прошептала:
— Зови меня Еленой Викторовной, и на «вы». Хорошо?
— Ладно, — согласился Петька, но про себя обиделся. Учительница не очень-то обрадовалась его приходу.