С такими вот философскими мыслями лежу я, разомлевший, разнежившийся, на пляже животом вниз и давно уже не имею возможности подняться и в реке освежиться. И не только пухленькой блондиночкой любуюсь, но и чернявой худенькой хохотушкой, и дородной рыжеватой строго-задумчивой молодой дамой. Что поделаешь, видать, не однолюб я. Всех хорошеньких женщин на пляже мне обнять хочется, расцеловать, прижать к груди, связать свою судьбу с их судьбой. Видимо, эта несобранность и расплывчатость чувств моих стали будить во мне приземленно-конкретные мысли. «Может, сходить сегодня Вальку Голубеву проведать? — подумал я. — Посидим с ней вечерком на бережку, поболтаем, молодость вспомним. Петр Игнатьевич мужик не шумливый, рассудительный, небось не обидится всерьез на Вальку за вечерок и не обеднеет. Черт с ним, с «НЗ», возьму бутылку, на остальные гостинцев Валькиным ребятам. Небось выросли Коля с Танечкой, забыли меня уже?»
И хотя я так размышлял-думал, очень мне не хотелось начинать с Валькой Голубевой прежнюю канитель. Я и в бригаде-то своей не появлялся еще из-за Вальки, и работу в другом месте подыскать думаю из-за нее. Может, у нее с Петром Игнатьевичем и впрямь наладилась жизнь и ребята ее довольны, а я опять растрясу все. Но мне-то как быть? Куда податься бедному крестьянину? На танцы в городской парк? Это в кирзовых-то сапогах? Нет уж, увольте, Может быть, завтра на работу пойти устроиться, аванс взять, купить на первый случай брючишки какие попроще, рубашку белую, ботинки простенькие? В таком виде и на танцы уже можно. Да нет, работа не волк, в лес не убежит. Имею право после армии отдохнуть. Хочу вот так бездельно на песочке полежать, пузо на солнышке погреть, полюбоваться на прекрасную половину рода человеческого. Имею право!
В этот момент возле головы моей прошуршали чьи-то шаги, затем тень человека на мгновение отсекла от моих глаз солнце, и началась та самая бильярдная история, о которой давно пытаюсь начать рассказ.
— Здравствуйте!
Я поднял голову и увидел перед собой невысокого коренастого человека лет сорока пяти, в клетчатой безрукавке.
— Здорово.
Незнакомец молча опустился рядом со мной на песок и несколько мгновений бесцеремонно рассматривал меня слегка раскосыми зеленоватыми глазами с наплывающими на ресницы веками. Я не сомневался, что меня приняли за кого-то другого, как вдруг незнакомец проговорил:
— Токмаков Андрей?
У меня была неплохая память на лица, но этого человека я видел впервые, это точно. Зеленые кошачьи глаза пришельца смотрели на меня выжидающе, но я медлил, с ответом не спешил. Медлительность эту я выработал в своем характере еще в детстве, начитавшись Льва Шейнина и Конан-Дойля. Прежде чем ответить на самый что ни есть простейший вопрос, я всегда долго, глубокомысленно думал, а уж потом отвечал. Такая моя манера общения многих раздражала, иные считали меня даже с придурью, а я в душе потешался над ними и от привычки этой, ставшей, как говорится, второй натурой, не отступал. У каждого человека имеются свои слабости и разные там хобби, я же люблю валять ваньку. Вот и тогда я с внимательностью, с полуоткрытым даже ртом осмотрел незнакомца. Лицо у него сработано было на монгольский манер: широкоскулое, с приплюснутым носом, но брови над раскосыми глазами светлые, а волосы на большой круглой голове и вовсе белесые. Кожа на лице загорелая, чистая, без единой красной прожилки, а белки глаз — как сахар. Грудь и руки мускулистые, жилами переплетены, но животик выпирает, слаб животик. «Из работяг-руководителей мужик, — с шерлок-холмской проницательностью определил я. — Характер твердый, упрямый. Не пьет, но покушать любит. И при деньгах». Это я уже по брючишкам незнакомца определил и по часам на руке его. Брючишки — тончайшей серой шерсти — как литые сидят, мечта моя брючишки. А часы и вовсе диковинные, голубые, с несколькими стрелками, не чета тем «командирским», которые Вася Дрозд у взводного выиграл.
— Токмаков Андрей? — вновь спросил незнакомец прежним тоном, будто и не задавал вопроса, будто спрашивает впервые.
— Ага…
— Байрамов. Строитель.
— Ага… Токмаков.
Байрамов протянул мне руку, я пожал ее. Не выпуская мою ладонь из жесткой своей лапищи, Байрамов повернул голову в сторону, крикнул: