Отметить квартальную премию собралась бригада в отдельном уютном коттедже летнего детского сада, в котором намечались у нас работы на ближайший месяц. Голубые эти домики-коттеджи, разбросанные по берегу озерца, были уже пустыми, но двухэтажный зимний корпус гудел детскими голосами; и поэтому директор лагеря выделил нам для встречи самый отдаленный коттедж, строго предупредив: «Чтобы ничего такого при детях вызывающего». Собрались, как обычно, около восьми часов вечера. Все собрались, за исключением Николая. Байрамов подъехал к коттеджу на «Волге», рядом с ним сидел Аркадий Фомич, на заднем сиденье — маляр Гоша и плотник Степан. Аркадий Фомич приодет был в приличный серый костюм, при галстуке, и, что я впервые заметил за ним, выпивши. И не слегка, а в хорошем уже поддатии. Ветровое стекло, казалось, светилось от его серебристой улыбки, и кулачок в ладошке кувыркался непрерывно. Байрамов был в клетчатой рубашке с закатанными рукавами и выглядел, как всегда, человеком уверенным в себе и деловым. На руке его поблескивали часы с голубым циферблатом; Николая часы, которые обещал я своему напарнику «отстрелять» у бригадира непременно.
Встреча началась за сдвинутыми детскими столиками. Печник Григорий наполнил рюмки и тотчас хотел проглотить свою, но Байрамов остановил его, тронув за плечо:
— Подожди, Григорий! Успеешь, — и осторожно поднялся из-за столика. — Разговор сегодня у нас будет серьезный, и лучше вести его на трезвую голову.
Гомон за столиком смолк, бригадные поутихли. Аркадий Фомич легонько постучал вилкой по бутылке коньяка и хихикнул. Байрамов бросил на архитектора недобрый взгляд, тронул рукой рюмку на столе и начал так:
— Друзья! — (Заметьте, не «товарищи», как раньше, а «друзья».) — Прежде всего разрешите коротко подвести итоги нашей летней работы. Сработали мы лето неплохо, замечаний от заказчиков в наш адрес не поступало. На заработок и премию никто из вас, мне кажется, тоже сетовать не может. Так?
— Ага… — первым откликнулся я.
— Но… — Байрамов повысил голос, — дисциплина в бригаде за последнее время не на высоте. Выпивки в рабочее время появились и, что главное и чего прежде у нас не водилось, склоки. Не знаю и знать не хочу, откуда это исходит…
В этом месте байрамовской речи несколько человек (маляр Гоша, плотник Степан и, что больше всего разозлило меня, хихикающий под мышкой Байрамова пьяненький архитектор) повернули головы в мою сторону и посмотрели на меня демонстративно.
— …но предупреждаю, — продолжал бригадир жестко, — бардака в бригаде не потерплю. Помните, о чем я просил всех, когда уговаривали меня на бригадира? Кому не нравится работа и порядки, бери расчет. А нет, приглашай обратно Мордачова, тогда всем вольготно будет бездельничать.
— Ну, ты скажешь такое, Измаилыч, — неуверенно подал голос печник Григорий.
— Я за свое кресло не держусь, — Байрамов понизил голос, — топором и мастерком не хуже каждого владею и от работы не бегаю, сами знаете. Теперь, чтобы недосказанности ни в чем не было, про игру нашу, — Байрамов кивнул головой в сторону веранды, где стоял бильярд. — Кому не нравится, зачем же играть? Вон Степан ни разу в жизни кий в руки не взял, и не тянет его. И все рубли при нем. Так, Степан?
— Не тянет.
— А тебя, Григорий, тянет на бильярд?
— Тянет, Измаилыч, пропади он пропадом, а тянет…
— Скажи, к примеру, ты, Григорий: при Мордачове ты в вытрезвителе больше рублей оставлял, чем сейчас на бильярде проигрываешь?
— А ей-богу, больше, Измаилыч, — беззубо ощерился печник, — ей-богу, верно! Выпить требуется, Измаилыч!
— Успеешь, — вновь осадил печника бригадир. — Всякий человек свою слабость имеет. — Главное, чтобы слабость его на дело не влияла, на работу. Вон великий писатель Достоевский и тот проигрывался в пух и прах. Жаль, Николая нет, он бы подтвердил. И если великие люди такую слабость имеют, почему бы ее нам не иметь, невеликим? А кто не желает, повторяю, не играй. Что-то еще хотел сказать… — Байрамов поднял рюмку и потер лоб пальцами.