Тоска меня взяла после проигрыша. Ох какая тоска! На свет белый смотреть не хотелось. А тут еще рожи гогочущие, черт бы всех побрал! «Пускай обдирают вас Байрамов с приятелем как липку, — думаю, — пальцем теперь не шевельну. Вместо того чтобы за меня болеть, они зубы за архитектором скалят. Весело им! Мне бы только свою тысчонку вернуть…»
— Что, Андрюша, мизгирь отчаянный, еще одну сделаем? — Аркадий Фомич вновь с душевностью говорит.
— Спасибочко, — отвечаю, — не хочется.
— А то давай на «смех» сыграем, — Аркадий Фомич предлагает.
— Как это? — не понимаю.
— Так, к примеру: я тысчонку на кон ставлю, ты — «смех».
— Ну?..
— Возьмешь партию — твои деньги, не возьмешь — голый вокруг озера бежишь. В чем мама родила, с топором в руках… Ну, тысчонка против «смеха»?
Ох, было у меня недоброе предчувствие и на этот раз, было! Пословица, которую от Николая слышал, на ум пришла: «Не за то отец сына бил, что в карты играл, а за то, что отыгрывался». Посмотрел в окно — сумерки густые на улице, детский сад огнями светится да за озером кое-где огоньки. «Может, рискнуть? — думаю. — На худой конец я это озеро голенький-то минут за двадцать облечу, а то и быстрее».
— Соглашайся, Андрюха, чего там! — печник Григорий совет дает. — Хочешь, я за тебя побегу? Соглашайся.
— Можно, Аркадий Фомич, и на «смех» сыграть, — говорю наконец, — только что за ставка у вас — тысяча? Для вас самая большая приятность риск. Так я понимаю?
— Сколько же ты хочешь? — архитектор спрашивает.
— На все! Я вас голый с топором веселю и риском ублажаю, а вы мелочитесь…
— Согласен! — Аркадий Фомич вдруг выкрикнул отчаянно-весело. — Ставлю все! А ну, Григорий, наливай всем!
И эту партию проиграл!
Позднее, анализируя обстановку того вечера, я все чаще и чаще останавливался на двух моментах, запечатленных моей памятью. В начале той последней партии Аркадий Фомич переглянулся с Гошей и кивнул ему головой куда-то в сторону детского сада, как бы напоминая о чем-то. Гоша исчез и больше не появлялся. Играя, Аркадий Фомич не раз посматривал на часы и, что удивительно, не брал иногда «верняков». Уже тогда у меня мелькнула мысль, что архитектор тянет время, кого-то ждет…
Топор отыскали для меня где-то бригадные. Тяжеленный колун на длинной рукоятке. Разделся я, с разрешения Аркадия Фомича ремень на себе оставил и стыдное место свое листком лопуха прикрыл (под ремень лист заправил). Потом принял из рук гогочущего Степы колун, поднял его высоко над головой и с криком «ура!» мимо детского сада полетел.
Озеро я минут за десять обежал без всяких приключений и никого не встретив. К детскому саду уже приближался, когда возле мосточка через ручей ударили мне по глазам светом фары машины. Остановился я, прикрыл глаза топором, и тут ко мне темные фигуры людей бросились. Один за ноги схватил, повалил, двое других на руки налегли. Топор вырвали, руки за спину заломили и к черной милицейской «карете» понесли. И только плывя над землей понял я, как подкузьмил меня проклятый архитектор.
Помню, бабушка моя говаривала: «От тюрьмы да от сумы не зарекайся». Теперь, приобретя кое-какой жизненный опыт, добавлю: «И от сумасшедшего дома тоже».
В целом на нашем отделении дурдома коллектив подобрался неплохой. Правда, когда меня в пятницу поздно вечером в дурдом голеньким привезли (точнее — в одеяле казенном), дежурный врач определил меня до понедельника на «дикое» отделение. Сказал: «В понедельник Борис Олегович разберется». Бориса Олеговича имя я сразу запомнил, полный тезка отчима моего. «Дикое» отделение, оно и есть дикое. Поначалу я, честно говоря, подумал, что меня в вытрезвитель определяют. До армии это учреждение я иногда посещал. Когда же меня две старушенции в холодную пустую ванну усадили и в четыре руки под душем мылить спину мне принялись, приговаривая: «Родненький ты наш дурачок, молоденький дурачок», смекнул: не то! В вытрезвителе проще и не так душевно.
Двое суток провел я на «диком», в общем-то без всяких приключений. На «диком» всяк собою занят и друг дружку не замечают, коллектива как такового нет. В первую ночь, правда, начал ко мне привязываться один гражданин, обличьем — Аркадий Фомич, только не бритый и без румянца. Подойдет ко мне вплотную, зубы серебряные оскалит, смотрит, дышит в лицо пахуче и головой дергает. «Отойди, — говорю, — не дыши на меня и не мешай спать!» Не отходит, скалится, как архитектор. «Отойди, — повторяю, — паразит, не то врежу». Не отходит. Пришлось подняться и врезать легонько. Сразу успокоился, отошел, кулак в любой просьбе аргумент серьезный. Санитар дежурный, что в кресле неподалеку дремал, только один глаз приоткрыл. Обращаюсь к санитару: так, мол, и так, товарищ! Прошу оградить меня от всяких там пристальных взглядов. Вам здесь не спать, надеюсь, полагается, а дежурить. Зарплату, небось, повышенную получаете. Упаси бог меня всерьез разволновать. Скрутить вы меня, конечно, скрутите, если со всего отделения санитаров соберете, но, уверяю вас, не ранее чем через полчаса. А зачем вам полчаса напряженной работы? Да еще завтра Борису Олеговичу жалобу на вас отпишу. Ведь проняло санитара. Хмыкнул на мои слова и глаз прикрыл, давая понять, что с моими доводами согласен. И до утра уже мне никто особенно не докучал.