Так я в «рай» попал, крошечный закуток, отгороженный от общего прогулочного двора глухим трехметровым забором. В закутке этом яркие цветочные клумбы разбиты, скамеечки разноцветные вкопаны, фонтанчик водяными струйками шелестит. Врачи и медсестры забегали сюда посидеть минуту-другую, перекурить, отойти от сутолоки дурдомовского бытия. Я же с благословения Бориса Олеговича стал в «раю» вроде как садовником. В обязанности мои входило «рай» в чистоте содержать и порядке: клумбы пропалывать, окантовывать их битым кирпичом, дорожки чистить, скамейки, фонтанчик тряпочкой протирать. Основная благодать «райская» в том заключалась, что можно было какое-то время одному побыть. Усядешься на скамеечку, ноги вытянешь, запрокинешь голову в бездонное синее небо… Птички чирикают, водичка струйками шелестит, журчит, цветочки благоухают. Рай да и только!
В такие вот благостные минуты и начало во мне проклевываться желание взяться за перо. «Чем я, в самом деле, Николая хуже? — думаю. — Опишу-ка я эту историю, приключившуюся со мной через байрамовский бильярд, во всех подробностях. Начну ее с того, как из армии вернулся, а кончу?..» Вот конец истории моей бильярдной никак не давался. Не получался конец, как ни старался я изловчить свою фантазию. В том, что из дурдома я в скором времени выберусь, сомнений у меня не возникало. Но как сложатся мои дальнейшие отношения с бригадой, с Байрамовым? Это в кино только истории человеческие всегда благополучно заканчиваются, в пользу добра и справедливости. В жизни же часто наоборот бывает.
Так и не придумал я конца для своей истории, решил пообождать и посмотреть, что сфантазирует сама жизнь.
Между тем привилегии за активную общественную работу и примерное поведение сыпались на меня, как шары Аркадия Фомича в последней нашей партии. По рекомендации Ирины Анатольевны включили меня в бригаду алкашей по уборке территории от мусора, стал прогуливаться с мусорной корзиной по парку без особого даже присмотра. Потом поручили носить по утрам бутылочки с аналитическими жидкостями в центральную дурдомовскую лабораторию. Наконец, и высшим доверием отметили: индивидуальный ключ от дверей отделения вручили, какие только у медперсонала имелись. Стал я волен входить на отделение и выходить в любое время по своему усмотрению. Неофициальную эту привилегию, как высшее доверие, заслужил я от самого Бориса Олеговича. Спас своего главврача от крупной неприятности.
А дело так было: сосед мой по койке Илья Ильич (ну тот, который новую веру и нового бога придумал) исчез. Поначалу я было подумал, что выписался Илья Ильич, домой уехал. Ан нет! Борис Олегович, оказывается, отпустил его домой всего на сутки под свою личную ответственность. Уже в крытом медицинском фургоне, когда мы вчетвером (Борис Олегович, два санитара и я) Илью Ильича искать ехали, главврач рассказывал:
— Я его лет десять уже знаю. Человек, в общем-то, спокойный, но раз-два в году находит на него гнев дикий на все человечество. И начинает он жене и детям втолковывать веру свою и бога кулаками. Тогда жена прямо ко мне звонит, и мы высылаем машину. А тут пристал ко мне: отпустите да отпустите домой хоть на денек, у жены день рождения. Позвонил жене, — действительно, у нее круглый юбилей. Расчувствовалась, тоже просит: отпустите, Борис Олегович, моего дурака хоть на денек. Уговорила. Ну, говорю, Илья Ильич, клянись верой и богом своим, что ровно через сутки к десяти ноль-ноль вернешься в больницу. «Клянусь, — отвечает. — Верой своей и богом своим клянусь, Борис Олегович». Отпустил, и вот… ЧП на всю больницу, пропал больной.
Беглец проживал за городом в собственном деревянном доме. Когда мы калитку прошли и поднимались уже на крыльцо, обратил я внимание на баньку, что ютилась на задворках. Показалось мне вроде бы, что дверь баньки кто-то изнутри осторожно подтягивает, поджимает.
В доме Ильи Ильича не оказалось. Жена его принялась уверять Бориса Олеговича, что ушел хозяин в больницу еще вчера, потом слезы полились, а я на крыльцо вышел, где санитары покуривали. Постоял немного, подумал и прямиком к баньке двинулся. Толкнул прокопченную дверь и… Илья Ильич в предбаннике на топчане сидит. Голову в седовласой копне опустил, сопит гневливо, фыркает.
— Нехорошо, — говорю, — Илья Ильич, подводишь коллектив. В больницу надо ехать.
— Не поеду! — Илья Ильич буркает.
— Почему?
— Не хочу.
— О вере разговоры вел, а сам слово держать не умеешь, — стыжу старика. — Тебе сам Борис Олегович поверил! Давал ему слово, что вернешься? Давал?
— Давал.
— Верой и богом своим клялся?