Анатолий Иванович нахмурился. Его разговор с секретаршей принимал какой-то вульгарный оттенок, потом эти намеки о звонках жене. «Может быть, не Мария Никитична звонила жене, а эта сухая щука?» — неприязненно подумал Анатолий Иванович.
По-директорски построжав лицом и начисто удалив из тона всякую фамильярность, Анатолий Иванович произнес:
— Передай Марии Никитичне, Настя, чтобы к беде Ерашовой местком отнесся со всяческим вниманием. Чтобы и деньги выделили на похороны, и чтобы венок от конторы был, и машину нашу базовскую выделить, и представителя от коллектива. Чтобы душевно все, по-человечески. Такая работница, как Ерашова, и такой характер… Просто удивительно для заготконторы. Тебе, Настя, как члену месткома и как подруге Ерашовой по работе, и следует, видимо, быть нашим представителем на похоронах.
— Почему мне, Анатолий Иванович, — секретарь-машинистка обиженно шмыгнула носиком, — да и какая я ей подруга? Чуть что куда — сразу Настя. Во всех бочках затычка. Послезавтра воскресенье, на базовой машине все за грибами собирались, а теперь на похороны машину. Если бы саму Ерашову хоронить — куда ни шло, а то о родственниках какая забота. Да родственникам, Анатолий Иванович, если хотите знать, месткому и не положено ничего выделять. У меня вон в запрошлом году отец помер, так и не вспомнил никто.
Анатолий Иванович хотел вспылить, прикрикнуть на строптивую секретаршу, а то и кулаком по столу стукнуть, как иногда у него бывало в минуты гнева. И может быть, вспылил бы, прикрикнул и стукнул, но… в коридоре раздался мелкий рассыпчатый хохоток. Словно звенел серебряный колокольчик в пустой железной бочке.
Анатолий Иванович сразу как-то обмяк, подобрел, проговорил миролюбиво:
— Ладно, Настя, не зуди. Марии Никитичне передай все, как я сказал. Чтобы к Ерашовой со всем вниманием и чтобы все было как следует.
Никогда еще не чувствовала Елена Александровна себя так одиноко, как сейчас. Даже тогда, когда у нее родился мертвый ребенок и от нее ушел Петр, даже тогда ей не было так безнадежно, так страшно одиноко. Тогда рядом была мама. Можно было прижаться щекой к ее острому теплому плечу и, закрыв глаза, слушать мерный успокаивающий стук ее сердца. О, по стуку маминого сердца она могла определить многое. Знала, когда волнуется мама, когда ей нездоровится или что-то гнетет ее, пугает.
Много-много лет назад по стуку маминого сердца она могла определить приближение воздушной тревоги. Поразительно, но воздушную тревогу в блокадном Ленинграде мама чувствовала за несколько минут до ее начала. В такие минуты-сердце ее начинало биться тише, медленнее, как бы таясь и прислушиваясь к чему-то. И она, прижимаясь к маме, уже знала: сейчас! Как только на улице раздавался вой сирены и репродукторы в коридорах госпиталя оживали однообразными хриплыми фразами: «Воздушная тревога! Воздушная тревога! Всем в укрытие! Всем в укрытие!», мама бежала на верхние этажи помогать выводить в бомбоубежище ходячих.
Тяжелораненые располагались на первом этаже, и их в убежище выносили на носилках санитары-мужчины, а некоторых послеоперационных вообще не выносили, но тогда рядом с ними обязательно кто-нибудь оставался: врач, медсестра, санитарка или нянечка, а то и сам начальник госпиталя Иван Иванович — маленький, толстый и очень сердитый человек. Мама не раз предупреждала ее, чтобы она не показывалась на глаза Ивану Ивановичу, детям не разрешалось находиться в госпитале.
Несколько раз она сталкивалась с Иваном Ивановичем в госпитальном подвале-бомбоубежище, но начальник госпиталя не замечал ее. В первые дни, когда начиналась тревога, она старалась быть вместе с мамой и даже помогала ей выводить из палаты раненых, но кто-нибудь из ходячих подхватывал ее под мышки и уносил, плачущую, в бомбоубежище. Без мамы в полутемном подземелье, среди говора, стонов и ругани незнакомых людей, в ожидании первого далекого или близкого глухого взрыва, после которого в убежище на мгновение повисала могильная тишина и не слышно было даже дыхания людей, ей становилось страшно до ужаса. Она сжималась, вдавливалась в чью-нибудь спину или бок, но иногда не выдерживала ожидания, срывалась с места и, перепрыгивая через носилки с ранеными, с криком бежала наверх искать маму.
Иногда мама в бомбоубежище не приходила, а оставалась на этаже с ходячим «отказником». Правда, такое случалось редко. Каждый случай отказа ходячего раненого спуститься во время тревоги в убежище считался в госпитале ЧП. С «отказником» строго беседовал начальник отделения, а иногда и сам Иван Иванович, и, если случай повторялся, такого раненого из госпиталя выписывали.