Единственный из «отказников», которому многое прощалось, был молоденький летчик Костя, с легкой руки начальника госпиталя прозванный Чудиком. Костю сбили ночью во время воздушного налета где-то в районе порта, и он на парашюте упал на крышу ремонтного завода. Парашют зацепился за трубу, а летчик, ударившись о каменную стену, повис на стропах в полуметре от земли. Женщины из отряда ПВО, дежурившие на крыше соседнего дома и видевшие, как падал горящий немецкий самолет, приняли Костю за немецкого летчика. Когда они подбежали к нему, летчик был в сознании и прохрипел: «Гутен таг, мамзели! Гитлер капут!» Женщины, забывшие в блокадном Ленинграде про юмор, принялись летчика бить. Будь он здоровым, не раненым, он даже не почувствовал бы их, ослабленных голодом, кулаков. Но летчик был серьезно ранен и от первых же ударов потерял сознание.
Костю спас подоспевший комендантский патруль, который и доставил его на машине в госпиталь. Оперировал летчика сам начальник госпиталя Иван Иванович — собирал его кости, сшивал мышцы, вливал в его тело чужую кровь.
Надежды, что Костя выживет, не было почти никакой. Когда же через неделю, замурованный в белый гипсовый саркофаг, с ампутированной выше колена ногой, Костя вдруг улыбнулся и подмигнул медицинской сестре, Иван Иванович развел удивленно руками и произнес: «Чудо природы!»
Так и закрепилось за летчиком это прозвище — Чудо природы, или проще — Чудик.
Когда Чудик начал подниматься с кровати и потребовал костыли, его перевели на второй этаж, и за летчиком стала ухаживать мама. Тогда впервые Елена Александровна испытала новое для себя чувство — ревность. Она замечала, что летчик задерживал иногда руку мамы в своей руке (вторая рука у него едва-едва шевелилась), гладил мамину руку. Он начинал нервничать, если мама долго не появлялась в палате. Во время тревоги в палате с ним оставалась дежурить мама, спускаться в бомбоубежище Чудик отказывался наотрез.
Однажды во время тревоги она вбежала испуганная в палату и увидела, что мама стоит перед кроватью летчика на коленях, голова ее лежит на груди Чудика и летчик гладит рукой мамины волосы. Эта сцена так потрясла ее, что исчез страх, она на цыпочках отошла от двери палаты и самостоятельно вернулась в убежище.
С той поры она стала меньше бояться воздушных тревог.
Она ничего не сказала маме потом, но виденное так сильно подействовало на детское ее воображение, что она замкнулась и перестала разговаривать с мамой. Елена Александровна никогда не расспрашивала маму о своем отце и даже в мыслях не допускала, что кто-то чужой может гладить мамины волосы. Она скрывала от мамы свои слезы, но та, кажется, догадывалась о причине дочериной замкнутости и стала избегать раненого летчика.
Чудик болезненно переживал мамино отчуждение. С каждым днем становился все раздражительнее и злее. Ругался, кричал на медсестер и нянечек, а однажды грохнул об пол графин, и в палату к летчику вызвали начальника госпиталя Ивана Ивановича.
Иван Иванович строго приказал раненому прекратить истерику, сказал, что надо оставаться мужчиной до конца и что сейчас искалечен не только он один, а вся страна, вся земля. Потом Иван Иванович присел на койку к летчику и долго о чем-то тихо разговаривал с ним.
Когда Чудика выписали из госпиталя, мама не вышла его провожать Елена Александровна знала, что мама таится где-то в прачечной и ждет, когда летчик уйдет. И хотя она радовалась тому, что они с мамой вновь останутся одни и никто не будет стоять между ними, ей было жаль безногого летчика.
Опираясь на костыли, Чудик горбился, как старик, непрерывно курил и поглядывал по сторонам глубокими диковато-растерянными глазами. Она знала, что он ждет ее маму, но так и не дождался ее и пошел к проходной госпиталя, далеко вперед выбрасывая костыли.
На ступенях проходной Чудик запутался в полах длинной шинели и едва не упал, и Елена Александровна слышала, как кто-то рядом с ней проговорил тихо, что зря они Косте дали спирт.
А ночью Чудик пришел к ним…
Тогда ночью ее разбудил стук маминого сердца. Никогда еще не слышала она, чтобы у мамы так бешено колотилось сердце. Хотя она испугалась, но лежала в кровати рядом с мамой не открывая глаз и не шевелясь — прислушивалась. И наконец услышала, заглушаемые стуком маминого сердца, легкие удары в дверь и едва слышный голос: «Паша, открой, Паша! Это я, Костя! Паша!»