Мама опять закряхтела — как раз в ту минуту, когда я собралась сказать Андрею, что он понял то, чего я не понимала сама.
— Из-за Америго Веспуччи, — сказал Андрей, — и я считаю, что с этой точки зрения ты была совершенно права. Преподавательница географии обязана знать подобные вещи.
Америго Веспуччи? Я едва успела сделать значительное выражение лица.
— Но остается неясным, почему ты не предупредила ребят. Я объяснил это так: ты забыла об этом и на заседании вспомнила. Спохватилась, но поздно, а пойти против совести не могла.
«Забыла об этом»? Я чуть не спросила: о чем?
— А ты в данном случае пошел бы против совести, вот скажи?
— Нет.
— Ну вот. Тогда за что же, — сказала я с горечью, — Гурий объявил мне бойкот?
Уставясь на меня, Андрей замолчал, и я увидела по его глазам, что он мысленно удаляется от меня, от этой комнаты, от нашего разговора.
— Что такое бойкот? — наконец спросил он. — Вынужденное одиночество, верно? Однако Робинзон Крузо тоже находился в вынужденном одиночестве — и что же? Это только обострило его способности, кстати сказать, очень средние, поскольку он, вообще говоря, был человеком средним…
В конце концов мне удалось выудить у него историю с Америго Веспуччи. Оказалось, что в школе для взрослых один из слушателей спросил Глашеньку, кто открыл Америку, и она сказала, что Америго Веспуччи, а то, что это была именно Америка, а не Индия, доказал Колумб. Конечно, это было просто смешно, что с подобными знаниями Глашенька хотела преподавать географию в семилетке, которая дает право на поступление в вуз! Если бы я раньше знала об этом факте — да кто же может сомневаться, что я голосовала бы «против»? Все возвращалось на свое место, и, когда мы с Андреем прощались, мне уже казалось, что нет на свете девушки честнее и благороднее, чем я…
Разговор с Глашенькой
Мы вышли вместе, потому что мама просила меня зайти в кооператив и в аптеку, и, возвращаясь, я все думала о том, насколько серьезнее Андрей относится к жизни — безусловно, искреннее и серьезнее, чем я! Он правдивый и внутренне отвечает перед собой, а я, очевидно, не отвечаю, иначе не схватилась бы за этого Америго, в то время как в глубине души…
Но я не успела на этот раз заглянуть в глубину души, потому что, войдя в переднюю, услышала голоса и мигом поняла, что у нас Глашенька и Митя.
Это было странно, что он пришел с Глашенькой, и я только потом догадалась, что просто он повсюду ходил с нею — вот так же явился и к нам. Они только что сняли пальто и здоровались с мамой — оба молодые, красивые, румяные, точно умывшиеся снегом, — кажется, в целом мире невозможно было подобрать лучшую пару.
Я не помню, чтобы прежде Митя был так весел, так разговорчив, так любезен, — можно было подумать, что ему немедленно нужно завоевать уважение и даже восхищение мамы.
Он сделал вид — это было особенно мило, — что пришел не для того, чтобы посмотреть маму, а просто в гости. Каждую минуту он называл ее по имени-отчеству, а меня — Танечка, причем не ошибся ни разу. Мама спросила его, надолго ли он в Лопахин, и он отвечал, что пробудет еще недели две, а потом поедет в Москву, потому что на фронте сделал одну работу по сыпному тифу и его пригласили в научно-исследовательский институт. На этот раз он нисколько не хвастался. Очень весело он рассказал, как на какой-то станции попал в плен и ему удалось не только самому убежать — это было нетрудно, — но и перегнать на нашу сторону белый санпоезд.
— Правда, пришлось по-дружески поговорить с начальником поезда, — сказал он и живо обернулся ко мне. — Танечка, вы не играете в шахматы? Так вот — он оказался в цейтноте. Я показал ему револьвер, он немного подумал и согласился, что проиграл…
Но не для нас с мамой была эта вежливость, и стремление очаровать, и веселая энергия, с которой он рассказывал о своих приключениях, а для той, которая молча сидела за столом и, как кукла, поворачивала большие глаза то к маме, то к Мите. Точно что-то хрупкое, построенное, похожее на карточный домик было у нее в душе, и она старалась не очень шевелиться, боясь, как бы не упал этот домик. Я смотрела на Глашеньку и сердилась, но не на нее, а на себя: за то, что мне было не все равно, какая она и почему не смеется, а лишь едва улыбается в ответ на Митины шутки.
Между тем Митя очень ловко перевел разговор на медицину, рассказал о том, как, занимаясь сыпным тифом, он сам захворал и чуть не умер, и, когда мама стала жаловаться на свои болезни, вдруг сказал весело:
— Да, кажется, у меня стетоскоп с собой!
И вытащил из кармана пальто стетоскоп.