Ошибки такого рода возникают, когда мы пытаемся втиснуть онтологические истины, коими являются смерть и любое трагическое событие, в рамки технического разума и сократить их до определенных психологических механизмов. В этой связи Хорни и другие психологи имели все основания утверждать, что Фрейд был слишком "пессимистичен" и что его объяснение войны и агрессии в сущности всего лишь его рационализация. Я думаю, что это серьезный аргумент против обычно чрезмерно упрощенных психоаналитических интерпретаций, которые выражаются в форме технического разума; но это не есть серьезный аргумент против самого Фрейда, который пытался сохранить истинную концепцию трагедии, несмотря на противоречивость своих взглядов. Он действительно ощущал небытие, несмотря на то, что всегда пытался подчинить его и свою теорию бытия техническому разуму.
Также неверно было бы рассматривать "инстинкт смерти" исключительно в биологическом ключе: иначе мы обязательно столкнемся с фатализмом. Скорее всего, ключевым моментом является то, что человек единственное в своем роде существо, которое знает, что умрет, и ожидает своей смерти. Таким образом, здесь важно то, как человек относится к факту смерти: живет ли он, убегая от смерти, или же преисполнен веры в то, что можно подавить осознание своей кончины за рационалистическими обоснованиями о прогрессе, автоматизации или расчетливости. Такая ситуация очень характерна для нашего Западного общества. Или же человек живет, скрываясь за утверждением, что "человек смертен", и превращая это в общественную истину, которая, в свою очередь, утаивает от человека тот важный факт, что когда-нибудь он умрет сам.
С другой стороны, аналитики экзистенциального направления считают, что столкновение со смертью является наиболее позитивной реальностью самой жизни. Оно делает бытие человека подлинным, наполненным смыслом и реально существующим. Поскольку, когда он сознает неизбежность своей смерти, то "смерть как безотносительная потенциальная возможность выделяет человека и как бы придает ему индивидуальный характер с тем, чтобы он понял потенциальные возможности бытия у других (равно как и у себя)".[69] Иными словами, смерть является единственным фактом моей жизни, который не относителен, а абсолютен, и, поскольку я сознаю это, каждому часу моей жизни и тому, чем я занимаюсь, придается абсолютное качество.
И все-таки для того, чтобы разрешить проблему небытия, не нужно пускаться в такие крайности, как смерть. Возможно, самой распространенной формой неспособности противостоять небытию в наше время является конформизм, когда человек позволяет себе оказаться поглощенным огромным количеством групповых готовых ответов и позиций, быть подавленным das Mann, вместе с утратой сознавания себя, своих потенциальных возможностей и всего того, что характеризует его как уникальное и самобытное существо. Таким образом, человек на какое-то время избавляется от тревоги небытия, но ценой лишения возможностей и ощущения бытия.
Позитивный момент здесь, заключается в способности человека противостоять небытию, в его способности справляться с тревогой, враждебностью и агрессией. Под способностью "справляться" нами понимается в данном случае возможность терпеть, а не подавлять, и, насколько это возможно, конструктивно использовать. Сильная тревога, враждебность и агрессия это такое состояние и способ отношения к себе и другим, которые могут сократить или разрушить бытие. Но если для того, чтобы сохранить свое бытие, человек устремляется в бегство от вызывающих тревогу ситуаций, или от ситуаций потенциальной враждебности и агрессии, то он останется с бессодержательным, слабым, ложным чувством бытия. Блестяще охарактеризовал таких людей Ницше. Он говорил о "бессильных людях", которые уходят от агрессии, вытесняя ее, вслед за тем испытывая "наркотический дурман" и ничем не сдерживаемое сопротивление. Мы вовсе не уходим от различения невротической и нормальной форм тревоги, враждебности и агрессии. Очевидно, что конструктивный способ противостояния невротической тревоге, враждебности и агрессии это их психотерапевтическое прояснение и, по возможности, уничтожение. Но эта задача представляется вдвойне трудной, и вся проблема ставит нас в тупик, поскольку мы не способны видеть норму в этих состояниях "норму" в том смысле, что они свойственны угрозе небытия, с которой приходится сталкиваться всем существам. В самом деле, не очевидно ли, что невротические формы тревоги, враждебности и агрессии проявляются главным образом в связи с тем, что сейчас человек оказался неспособным принять и справиться с нормальными формами этих состояний и способами управления ими? Объяснение терапевтического процесса, который имеет серьезные последствия, можно встретить у Пауля Тиллиха, которое мы процитируем здесь, не пытаясь самим истолковывать его: "Самоутверждение человека тем сильнее, чем больше небытия он может вместить в себя".
69
Это интерпретация Хайдеггера, представленная Вернером Броком во вступительной статье к его книге "Существование и бытие" Existence and Being (South Bend, Ind.: Regnery, 1949), p. 77. Для тех, кого интересуют также логические аспекты проблемы бытия в сравнении с небытием, можно добавить, что диалектика "да против нет", как отмечает Тиллих в своей книге "Смелость Быть" The Courage to Be (New Haven: Yale University Press, 1952), была представлена в различных формах на протяжении всей истории мысли. Гегель считал, что небытие есть неотъемлемая часть бытия, в особенности что касается фазы "антитезиса" его диалектики "тезиса, антитезиса и синтеза". Акцент на "воле" у Шеллинга, Шопенгауэра, Ницше и других как базисной онтологической категории есть способ демонстрации того, что бытие имеет силу "отрицания себя, не теряя при атом себя". Тиллих, в конце своей книги говорит о том, что на вопрос о связи между бытием и небытием можно ответить только метафорично: "Бытие включает в себя как само бытие, так и небытие". Говоря более простым языком, бытие включает в себя небытие в том смысле, что мы можем сознавать смерть, можем принимать ее, можем даже призывать ее, совершая акт самоубийства, короче говоря, можем благодаря сознаванию себя осуществить шаг к смерти.