Сейчас их разделяло только здание главпочтамта.
Гневные мысли отхлынули. Осталась какая-то непонятная неловкость перед людьми, которые шли мимо него.
«Кто-то сказал: никто так не презирает толпу, как возвысившийся над нею зауряд… Кто? – Он наморщил лоб. – Постой, да ведь это я сам сказал о ком-то другом. Ну разумеется, о ком-то другом, не о себе же… – Ему вдруг стало противно. – А ведь, топча их, я топчу и себя. Я от них недалеко ушел, еще недавно был такой же… Постой! Выходит, я просто хочу смыться? Дать тягу. И чтобы не так стыдно было, чтобы не утратить самоуважение, подвожу под это идейную базу? Никого я не продал, все правильно, наука бессильна, так и должно быть… боже мой, до чего подла и угодлива мысль интеллигента! (Между прочим, это я тоже говорил или думал о ком-то другом. Все истины мы применяем к другим, так ловчее жить.) А я как раз и есть тот интеллигент. Все пустил в ход: презрение к толпе, теоретические рассуждения… М-да! – Он покраснел, лицу стало жарко. – Вот до чего может довести неудача. Ну ладно, но что же я могу сделать?»
Вдруг его ноги будто прилипли к асфальту: навстречу размашисто шагал парень с рюкзаком и плащом на руке. «Адам?!» Холод вошел в душу Кравца, сердце ухнуло вниз – будто не человек, а ожившее угрызение совести приближалось к нему. Глаза Адама были задумчивые и злые, уголки рта недобро опущены. «Сейчас увидит, узнает…» Виктор отвел глаза, чтобы не выдать себя, но любопытство пересилило: взглянул в упор. Нет, теперь Адам не был похож на «раба» – шел человек уверенный, сильный, решившийся… В памяти всплыло: распатланная голова на фоне сумеречных обоев, расширенные в тяжелой ненависти глаза, пятикилограммовая чугунная гантель, занесенная над его лицом.
Приезжий прошел мимо. «Конечно, откуда ему узнать меня! – облегченно выдохнул Кравец. – Но зачем он вернулся? Что ему надо?»
Он следил за удалявшимся в толпе парнем. «Может, догнать, рассказать о случившемся? Все помощь… Нет. Кто знает, зачем его принесло! – Его снова охватило отчаяние. – Доработались, доэкспериментировались, черт! Друг от друга шарахаемся! Постой… ведь есть и другой вариант! Но поможет ли?» Виктор закусил губу, напряженно раздумывая.
Адам затерялся среди гуляющих. «Ну хватит терзаний! – тряхнул головой Кравец. – Эта работа не только моя. И удирать нельзя – надо ее спасать…» Он вытащил из карманчика мелочь, пересчитал ее, проглотил голодную слюну и вошел в почтамт. Денег хватило в обрез на короткую телеграмму: «Москва МГУ биофак Кривошеину. Вылетай немедленно. Валентин». Отправив телеграмму, Виктор вышел на проспект и, дойдя до угла, свернул на улицу, которая вела к Институту системологии. Пройдя немного по ней, он огляделся: не следит ли кто за ним? Улица была пуста, только со здания универмага на него смотрела освещенная розовыми аршинными литерами призыва «Храните деньги в сберегательной кассе!» прекрасная женщина со сберегательной книжкой в руке. Глаза ее обещали полюбить тех, кто хранит.
Над окошком администратора в Доме колхозника красовалось объявление:
Место для человека – 60 коп.
Место для коня – 1 руб. 20 коп.
Приезжий из Владивостока вздохнул и протянул в окошко паспорт.
– Мне, пожалуйста, за шестьдесят…
Глава четвертая
Невозможное – невозможно. Например, невозможно двигаться быстрее света… Впрочем, если это и было бы возможно – стоит ли стараться? Все равно никто не увидит и не оценит.
Утром следующего дня дежурный по горотделу передал следователю Онисимову рапорт милиционера, который охранял опечатанную лабораторию. Сообщалось, что ночью – примерно между часом и двумя – неизвестный человек в светлой рубашке пытался проникнуть в лабораторию через окно. Окрик милиционера спугнул его, он соскочил с подоконника и скрылся в парке.
– Понятно! – Матвей Аполлонович удовлетворенно потер руки. – Вертится вокруг горячего…
Вчера он направил повестки гражданину Азарову и гражданке Коломиец. На появление у себя в комнате академика Азарова Матвей Аполлонович, понятное дело, и не рассчитывал – просто корешок повестки в случае чего пригодился бы ему как оправдательный документ. Елена же Ивановна Коломиец, инженер соседнего с Институтом системологии конструкторского бюро, пришла ровно в десять часов.
Когда она вошла в кабинет, следователь понял смысл волнообразного жеста Хилобока: перед ним стояла красивая женщина. «Ишь какая ладная!» – отметил Онисимов. Любая подробность облика Елены Ивановны была обыкновенна – и темные волосы как волосы, и нос как нос (даже чуть вздернут), и овал лица, собственно, как овал, – а все вместе создавало то впечатление гармонии, когда надо не анализировать, а просто любоваться и дивиться великому чувству меры у природы.