– Она мне необходима, – добавила я в подкрепление своих слов. – Чтобы дать возможность выходить. Особенно в таком тихом местечке, как это.
– Думаю, вам очень понравится здесь летом. Так красиво, и весь Уэльс словно стоит у вас на пороге. Мы и сами живем здесь неподалеку, переехали из Челтенхэма, когда наша семья увеличилась. Дети живут отдельно, и большой дом стал слишком велик для нас…
И в течение последующих пяти минут она рассказывала о том, насколько дом стал велик для нее. В отличие от своего мужа она мной нисколько не интересовалась. Едва прислушиваясь к ее словам, я думала, не ее ли рафинированная безликость так привлекала меня в детстве: ее лицо могло принадлежать только женщине, рожденной для должности руководителя. Я видела такие лица у школьных директрис, у членов различных комитетов, у докторов и университетских преподавателей, но не у простых людей. А вот черты моей подвижной, худенькой матери, я часто замечала у буфетчиц и жительниц окраин. Я задумалась о своей матери, а голос миссис Скотт все звучал у меня в ушах, донося до меня истории судеб ее остальных детей и описание свадебного платья Мери. Моя мама была инвалидом и всю свою жизнь страдала от туберкулеза, который и убил ее за год до нашей свадьбы, когда ей было всего сорок три. Я никогда не знала ее особенно хорошо: я была нянькиным ребенком, для меня мать была экзотической несчастной женщиной, несколько месяцев проводившей в санатории, а остальное время – в своей кровати. С самого раннего возраста запомнилось мне постоянное сочувствие окружающих: мы с отцом казались единственными людьми, способными спокойно воспринимать ситуацию. А такие ситуации всегда притягивают людей, подобных Мери Скотт. Теперь мне кажется, что они постоянно ожидали моей собственной трагической смерти, как в романе Шарлотты Бронте, в школьной маленькой кроватке. Но вот я жива и здорова и теперь понимаю, что за это должна благодарить поведению моего замечательного отца, развившего во мне то, что сейчас оказалось мне полезным: прощение некоторого снисходительного отношения к себе. Я научилась держать определенную дистанцию с людьми вроде миссис Скотт, которая отождествлялась мною с неким образом заменителя матери. Мне не хотелось иметь такую мать, даже в детстве, но она олицетворяла так необходимую мне стабильность. Она была доброй женщиной, я уважала то, как она управляла семьей и мужем. Но она слишком многого была лишена.
Моя мать, помимо того, что была инвалидом, еще и пила. Не очень сильно, просто несколько больше своей нормы или больше нормы женщины, способной вести нормальную жизнь. Думаю, мой отец не пытался помешать ей. Интересно, впервые подумала я, знали ли об этом Скотты; возможно, знали, потому что однажды Мери приехала к нам в Кэмбридж и увидела бутылки из-под джина. Мои размышления были прерваны появлением Дэвида, подхватившего меня под локоть и помешавшего миссис Скотт закончить свой монолог.
– Думаю, нам пора идти, Эмма, – сказал он, когда она замолчала. – Я пригласил несколько друзей выпить, здесь много не отыщешь.
– Это мой муж, Дэвид Эванс, – быстро представила я его. Я не знаю, кого мне хотелось разозлить, но, кажется, мне по вообще не удалось, потому что Дэвид тут же включил свое обаяние.
– Старые друзья Эммы? – переспросил он и тут же добавил: – Вы обязательно должны поехать к нам и выпить.
Они не собирались принимать приглашение, но были довольны: они заговорили о театре, обо мне, и я едва могла поверить своим ушам, потому что через мгновенье он уже благодарил их за то, что они приглядывали за мной в моем несчастном детстве. Настала пора идти.
– Думаю, у многих людей было несчастливое детство, – сказала я сердито, – а теперь мне пора идти покормить Джозефа, пока он не посинел от крика.
– Разве няня не может сделать этого? – спросил м-р Скотт, и я посмотрела ему прямо в его противные голубые глазки и сказала:
– Предпочитаю грудное вскармливание.
– А как же алкоголь? – удивился мистер Скотт, бросив взгляд на мой опустевший стакан. Я наслаждалась своей словесной дуэлью с мистером Скоттом.
– Эмма очень послушная, – заметил Дэвид, – ей можно только портер.
– О, заткнись, ради Бога, – бросила я и пошла прочь. Дэвид остался успокаивать их, что мне показалось забавным. Я не постеснялась бы сказать им, что меня тошнит.
Он перехватил меня, когда я спускалась по лестнице; с ним было еще шесть или семь актеров, включая, как я заметила, Софи Брент.
– Ты ведь не возражаешь, чтобы они зашли к нам на рюмочку? – спросил он, беря меня под руку.
– Конечно, возражаю. Я никого из них не знаю, да там и дома выпить нечего.
– Ну, тебе просто надо познакомиться с ними, – сказал он и вернулся к ним. Я продолжала быстро идти вперед: дорога до дома занимала всего десять минут. Они остановились, чтобы купить выпивку, поэтому я добралась раньше их. Джозеф действительно вопил на руках у Паскаль: она пыталась успокоить его апельсиновым соком, но безуспешно. Я чувствовала себя злодейкой: опоздала всего на четверть часа! Мои дети постоянно заставляют меня страдать простым фактом своего существования. Я схватила Джо на руки, села на жесткое кресло без подлокотников, которое мы привезли с собой из Лондона для этой цели, распахнула блузку и поднесла его к груди. Он сразу затих, а я подумала: «Завтра, Джо, тебя ждет коровье молоко», и мысленно заказала еще одну пинту. Потом я попросила Паскаль принести мне список, который я пыталась в то время выучить: это были даты событий, предшествовавших «Сицилийской вечерне».[1] Теперь я не могу понять, чем эти события меня так заинтересовали тогда, за исключением самого факта, что они произошли. Тем временем Джозеф перестал сосать. В этом он сам был виноват, так как, несмотря на свой голод, он был ужасно ленивым ребенком.
Минут через пять прибыл Дэвид с друзьями. У них был при себе бочонок пива и бутылка виски. Не могу представить себе два более противных напитка, хотя виски имело свои положительные свойства. Дэвид познакомил меня с теми, кого я не знала. Среди гостей были Софи и Майкл Фенвик, который с отвращением воззрился на сосущего Джозефа, а также стройный юноша по имени Джулиан, с бледным детским личиком и такой типичной внешностью, что я едва могла отличить его от другого знакомого юноши. Я сразу же пожалела его: эта нервная нарочитая небрежность чем-то напоминала мою собственную. Потом был еще один человек, ровесник Дэвида, который, как я поняла, уже зарекомендовал себя среди актеров «занозой в заднице». На мой вежливый вопрос при знакомстве: «Как поживаете?» начал рассказывать мне с ужасающими подробностями о состоянии своего горла, печени и сухожилий. Остальные понимающе переглядывались: они уже раньше неоднократно слышали все эти детали. Я не заметила в нем ничего особенного: всего лишь горящий взгляд и громкий голос фанатика. Последним представился Невиль, кинозвезда, с которым Дэвид был знаком уже некоторое время: это был горячий, небрежно одетый, привлекательный мужчина, но глупый и, подозреваю, сентиментальный. Однако я была рада его присутствию, потому что он явно был доволен собой, в то время как остальные выглядели довольно странным сборищем, и мрачным притом. К тому же я заметила, что сосущий Джо отвлек внимание Невиля от Софи Брент: ясно, что человеческое тело не вызывало у него отвращения. Джулиану тоже нравились дети, и когда Джо наелся, он немного покачал его на руках.
Они расселись вокруг со своими напитками и, отдав должное моему существованию, принялись рассуждать об искусстве. Я предвидела это: о чем еще они могли говорить? Они больше ничего не знали. Сначала они обсудили пьесы, в которых собирались участвовать, и свои роли в них и то, что сказал по этому поводу Виндхэм Фаррар. Кажется, они считали «Тайный брак» вполне приличной пьесой, а «Белый Дьявол» совершенной ерундой. Я поняла, что Софи Брент получила хорошую роль (она играла тайную жену) и была очень этому рада, поскольку только что окончила драматическую школу. Конечно, она не сама этого добилась, но, как я очень быстро догадалась, не без помощи Дона Фрэнклина, чьим единственным недостатком было отсутствие чувства такта. По правде говоря, он утратил это чувство и по отношению к самому себе и утомительно смаковал свое унижение. Я также поняла, глядя на Софи, что Виндхэм Фаррар положил на нее глаз; мне это пришло в голову из-за бросаемых ею намеков, хотя остальные мужчины, по крайней мере, Невиль и Дэвид тоже пытались завладеть ее расположением. Она рассказала о своем прослушивании в доме Виндхэма на Кавендиш-сквер. Там она исполняла «Пусть галопом мчатся ваши огненные кони», а он назвал ее декламацию слишком детской. Когда она говорила, то употребляла огромное количество преувеличений, которые начинали утомлять через какое-то время.