Дауд наконец кончил, и я инстинктивно отпрянула, опасаясь, как бы он не забрызгал спермой мою новую юбку от Кензо. Моя сестра о чем-то увлеченно беседовала с Робертом, обслуга гасила красные фонарики, а бойцовые рыбки устало западали на бок, сетуя, наверное, на то, что очередной день проклятого года Господа нашего не принес им ни одного боя.
Не особенно таясь, Дауд вытер свой член салфеткой и наклонился, чтобы поцеловать меня.
— Sweety, — сказал он мне на ухо, — поедем к Гасану?
Я утвердительно кивнула и, постучав по столу вилкой, обратилась к моей сестре:
— Мы собираемся покататься на яхте, ты поедешь с нами?
Она мгновенно вскочила и сказала, что ей надо в туалет. Роберт показал ей, как пройти туда, а когда она ушла, сказал:
— Зачем она вам? Оставьте ее мне. Мы оба хотим еще посидеть и выпить.
— Нет, — ответила я. — Раз она пришла с нами, значит, должна с нами уйти. Если она тебе так понравилась, позвони нам с утра, и я позову ее к телефону.
— Какая тебе разница? — спросил Роберт.
— Просто не хочу этого видеть, — сказала я.
В джипе моя сестра спросила, куда мы едем, и я ответила, что мы едем к набережной.
— Ты собираешься говорить со мной односложно? — насмешливо поинтересовалась она.
— Если хочешь, я дам тебе денег на такси, и ты можешь вернуться к Роберту, — ответила я. — Он тебя трахнет.
Моя сестра находилась в заметно нервном состоянии. После моей реплики она молчала несколько секунд, а потом разрыдалась.
— Почему ты не можешь успокоиться? — всхлипывала она, в то время как Дауд протягивал ей с переднего сиденья салфетки. — Сколько можно? Да, — она заплакала с новой силой, — я была не права, в который раз должна признать это, но сколько еще лет ты будешь это помнить?
— Всю жизнь, — сказала я.
Мы остановились. Влажное фиолетовое марево застилало причал, и можно было различить только голубые вспышки маяков, предостерегавшие железные туши кораблей от смерти. Я подняла свои глаза к небу и, не увидев там ничего, кроме воплощенного апофеоза вселенского равнодушия — того абсолютного бесчувствия, паноптикума пустоты, который всегда заставлял меня усомниться в существовании Бога, — подумала о том, каким, наверное, бессмысленным и комичным кажется с этой высоты наше порочное муравьиное ползание к ничтожным целям. Там, где пересекались невидимые маршруты птичьих полетов, где носились ангелы с детскими душами на руках и фениксы врезались в русские самолеты, возможно, там обитала надежда на то, что за этой ебаной жизнью поджидает жизнь вечная, в которой даже самая негодная гадина сподобится незаслуженной Христовой любви. И если это было правдой, если действительно небеса таили в своих голубых трещинах око Бога, то, подумала я, как велико должно быть отчаяние тех, кто не сможет приникнуть к струям чистейшего блаженства и навеки обречен, как насекомое, ползать, в содроганиях теллурического похабства.
На пристани стоял Гасан. Хотя он ждал нас, наверное, больше часа, он радостно улыбался — арабы никогда не указывают вам на то, что вы опоздали или пришли не вовремя, их гостеприимство поистине маниакально. Узбечка, к счастью, работала в ночную смену, и, судя по тому, как Гасан начал что-то очень возбужденно нести по-арабски, он собирался снять проституток и появление моей сестры расстроило его планы. В принципе Гасан был не против моей сестры — ему было только жаль, что она не говорит по-английски, но и это он был готов пережить в предвкушении секса (ситуации, при которой только что познакомившиеся люди не будут тут же трахаться, мы все себе уже не представляли). У меня зазвонил телефон, и я отошла на два шага, в цикадно пиликающую темноту.
— Ну где вы? — спросила Люба.
— Мы собираемся отплыть на яхте Гасана, — ответила я. — Не знаю, получится ли сегодня, но если нет, тогда я приеду к тебе завтра, о’кей?
— Приезжай, когда хочешь, я не буду спать двое суток, — сказала Люба.
Мы поднялись на яхту, и Гасан спросил меня, кто звонил.
— It was Luba.[27]
— Oh, Luba. — Он заметно оживился. — She is very joyful![28]
Сколько мы ни встречались с Гасаном — на яхте или в его доме, — он везде устраивал непревзойденное похабство, но в тот вечер, очевидно, собирался делать что-то совсем невероятное, и я бы не удивилась, если бы наутро Господь, не выдержав и отчаявшись, просто испепелил бы его молнией. На палубе был заботливо накрыт столик на четыре персоны, а к нему придвинут тревожащий воображение бар и, разумеется, шиша. Гасан носился вокруг нас, как жирный непристойный пингвин, пододвигал стулья, раскладывал салфетки, и, когда все, с его точки зрения, пришло в норму, достал фотокамеру. Это было нашей давней традицией — с Гасаном мы всегда фотографировались в начале очередного безумного вечера, когда все еще выглядели относительно прилично, были одеты и не слишком пьяны. В ходе последующих мерзостей в алкогольном угаре Гасан умудрялся как-то подлавливать своих «гостей» в самых неожиданных местах и фиксировал на пленку то, чем они в этих местах занимались. Заключительный кадр мы делали наутро, когда, трясясь, сидели над бутылками пива (мы с Любой научили арабов пить по утрам пиво, и они были в восторге от этого простого решения мучительной проблемы похмелья).