— Больно, очень больно, — проныла я.
Оказалось, что Люба торчит в приемном отделении и намерена оставаться там, пока я не рожу. Надо сказать, что короткий разговор с Любой ознаменовал собой некий переломный момент моих родов, так как после него я начала орать в голос, ужом извиваясь на кушетке и начисто забыв про катетер. Некоторое время мне еще вводили анестезию, и Сергей Александрович подходил ко мне через каждые десять минут и, по локоть засовывая в меня руку, удовлетворенно констатировал, что «шеечка раскрылась еще на два сантиметра». Потом началось что-то неописуемое: обстановка родблока — раковина с розовым обмылком, родильный стол, баллон с закисью азота и детские весы, на которых красной краской было написано «САША», — слились в моем сознании в один непреодолимый ком боли. Мне хотелось плакать, кричать, материться (что я, собственно, и делала), а когда начались потуги и сквозь ватную пелену слез я увидела чьи-то склонившиеся надо мной лица, я прошептала: «Убейте меня».
— Ха! — произнес веселый женский голос. — Тебе, милая, жить да жить, сейчас родишь, не боись!
— …Редисочка, — донесся до меня голос Сергея Александровича, — малосольный огурчик и с постным маслом — на даче это самое лучшее…
— Седьмая потуга, — сказала какая-то другая женщина, не обращая внимания на мой рев.
— На девятой родит, — ответил Сергей Александрович, — надо поднимать на стол.
Как в кошмарном, бредовом сне, меня перетащили на эмалированный стол с непристойными подставками для ног. Две акушерки схватили меня за руки и зверски тянули куда-то вниз, крича: «Тужься, давай, девочка, тужься!» Мне казалось, что я уже перестала быть человеком, я превратилась в один страшный вопль, который губы исторгали против моей воли, и когда кто-то рявкнул: «Голова!» — я инстинктивно подняла голову и увидела, как в руках Сергея Александровича сверкнули ножницы, но даже не почувствовала, что он меня режет. После этого мне стало как-то удивительно легко, и я впервые увидела свою дочь — в тот момент это было не подававшее признаков жизни существо с деформированной головой и в красной слизи.
— Молодец! — орали акушерки.
— Он что, мертвый? — прошептала я.
— Дура! Идиотка! — воскликнула одна из них и в качестве подтверждения своих слов тряхнула несчастное дитя так, что оно безутешно заревело.
Я бессильно легла на спину.
— Куда? — весело спросил Сергей Александрович. — Еще послед рожать. Давай-ка тужься!
— Я не могу… — простонала я.
Сквозь полуприкрытые веки я увидела, как надо мной склоняется доброе, чуть пьяное русское лицо в очках с линзами и говорит:
— Ты сможешь, зайка, ты все сможешь. Просто говори, как говорила я: «Проклятый сукин сын, чтобы тебе пусто было!»
— Алла Николавна, сколько раз мне еще говорить, чтобы вы прекратили… — раздраженно начал Сергей Александрович, но я его перебила.
— Чтоб ты сдох, Лев! — из последних сил заорала я под всеобщий хохот. — Чтоб тебе хуево было, чертов ублюдок!
— Чтоб ему было хуже, чем тебе, — добавила шпанистая Алла Николавна.
И я родила послед.
— Шьем! — рявкнул Сергей Александрович и перед тем, как осуществить свое намерение, попросил меня вытянуть руку.
…Я, кажется, вытянула руку, и он всадил мне укол, после которого я безмятежно спала, и мне снились желтые цветы, птицы с пушистым опереньем и сладкий заливной луг, по которому я шла в белом платье, распугивая стрекоз с кружевными крыльями. На самом краю этого луга я увидела сгорбившееся под тяжестью собственных лет дерево, и мне захотелось залезть на него и, как белке, заснуть на золотой ветке. Я приблизилась к этому дряхлому, в подагрических шишках дереву и уже хотела вскарабкаться на него, когда вдруг подняла глаза вверх, к небу, и увидела Дауда — он сидел, как пьяный Пан, в изумрудных ветвях и обмахивался кошачьим хвостом, словно веером.
— Привет, — тихо, как будто кто-то мог меня услышать, сказала я.
— Привет, — ответил он. — Поднимайся.
Я посмотрела на него, и в душе моей забурлила тревога — помимо хвоста, у него были кошачьи уши.
— Нет, — сказала я. — Лучше постою здесь.
— Тогда я могу спуститься, — не слишком протестовал он.
Я видела, как он ловко спрыгнул с ветки и встал передо мной, совершенно голый.
— Ты веришь в пророка? — спросил он.
Верю ли я? Да, почему бы и нет, я верю. Но почему он спрашивает? Зачем ему это знать, ведь мы никогда не говорили о пророках? Я верю в Иоанна, он пришел и предчувствовал Христа, а потом Саломея сожрала его голову… Но что от этого Дауду?