Над подоконником выросла хитрая физиономия Мишки.
— Здравия желаю!
— М-м, — не очень радостно поприветствовал его Петька.
Мишка заглянул в комнату. Мать ушла к этому времени цедить молоко на кухню. Мишка прыгнул через подоконник, подошел к столу, ткнулся носом в пустой чугунок из-под простокваши.
— Тю-тю! — сказал Никита, запрокидывая голову, чтобы дотянуть из кружки последний глоток освежающей сыворотки.
— Идете? — спросил Мишка.
Петька незаметно поглядел на Никиту.
Никита, чуть помедлив, кивнул.
— Посмотрим, что там у вас… — равнодушно сказал Петька. Решать он обыкновенно привык сам, но в тех случаях, когда надо было много думать, ничего не поделаешь — решал Голова, то есть Шар, то есть Никита.
Мишка ухмыльнулся.
— Светка говорит — нехорошо! Ля-ля-ля! Владька — не твое дело! Светка — маме скажу, как не стыдно! Ха? Владька — это ж по согласию!
— Граф Монте-Кристо будут, — коротко перебил Никита.
Петька потом всю дорогу пытался спросить у него, что он такое брякнул про камень. Но, во-первых, мешался под ногами пронырливый Мишка, а во-вторых, Никита усердно не замечал Петькиных стараний.
Никита сказал:
— Ладно, делать нам все равно нечего…
Но, кажется, им обоим хотелось поглядеть, как это Колька тетки Татьянин будет целовать Кравченко. А если точнее — не как будет целовать Колька, а как эта Егорова, Светка самая, «ля-ля-ля» и прочее. Не то чтобы даже «ля-ля-ля», а так это — бывает иногда интересно взглянуть. Ну просто, мало ли девчонок: и рагозинские, и курдюковские. А у этой только и душа-то невесть в чем держится. Кажется, дай ей ведро — она переломится. Голодали, видно, в эвакуации. Из блокады, ясно. Оно и жалко. Другую бы вытянул крапивой под коленками — вот и знакомы. А эту нельзя…
Только у самого хутора Никита шепнул:
— Потом.
Петька хмыкнул: дурак он что ли — начинать разговор при. Мишке.
Владька не поздоровался с ними. Но примиряться никто и не собирался. Мишка ж был секундантом, а это совсем иное дело, чем быть противником, так что Мишка оставался как бы нейтральным.
— Тихо, — сказал Мишка. — Светки нет?
— Светку мать зазвала ужинать, — сообщил Владька.
Петька подумал: жаль, что зазвала. Но так это — мимоходом подумал. Даже сам не заметил, когда.
Мишка впереди, остальные за ним пробрались огородами к амбару.
На сеновале пахло прелью.
— Быстро, чтоб никто не выглядывал, — скомандовал Мишка.
Петька и Никита облюбовали себе место рядышком, ближе к лестнице, которая вела на сеновал. Глубоко зарылись в пыреистое сено и долго чихали все четверо, пока наконец успокоились.
Прошло немало времени, так что Петька даже начал скучать, прежде чем внизу послышался Колькин голос и какое-то шебуршанье.
Спустя несколько минут над лестницей показалась кучерявая голова Кравченко. Ну, ясно, Кольке с его штанами нельзя взбираться первому.
— Ой, как страшно! — сказала Кравченко, аккуратно усаживаясь на сено.
Колька, прежде чем сесть, тревожно огляделся: Владька и Мишка должны были присутствовать здесь по уговору.
— Ну, давай, — сказал Колька и тщательно шмурыгнул носом.
— Но ты мне покажешь норку, где суслик? — уточнила Кравченко.
Все-таки уговорил он эту городскую.
— Сказал… — нетерпеливо буркнул Колька.
— И где ягода эта, малина, да? Я люблю малиновое варенье!
Колька уселся рядом с ней и повторил:
— Давай, что ли…
Кравченко зачем-то подергала кучерявой головой.
— Только ты глаза закроешь, ладно? Так всегда делают, я знаю.
Вечно эти девчонки пообещают что-нибудь, а потом одно, другое. И вечно им кажется, что они все знают.
— Ладно… — легко согласился Колька.
— Шесть раз? — переспросила она.
— Что я, считать не умею?
— Ну, целуй, — сказала она, подставляя губы.
— А что ты сама глазеешь? — возмутился Колька, едва раздался звук его первого в жизни поцелуя.
Кравченко удивилась.
— Мне страшно!
— Может, мне тоже страшно, — резонно заметил Колька.
— Ну, смотри и ты, — обиделась она. — Только все это уже совсем не так… — Голос ее дрогнул.
— Вот еще, — сказал Колька. — Не все равно тебе? Уговор дороже денег.
Она рассердилась.
— Не знаю я никаких уговоров! Целуй тогда быстро. И больше я никогда не стану целоваться с тобой. Меня Слава в Челябинске целовал, так все по-другому было. Грубый ты!
— Что я, кутенка, что ли, целую! — в свою очередь возмутился Колька.
Она от злости забыла про страх и зажмурилась.