«Зверь, анатомию которого я здесь передаю,— тот, что ближе других к человечности и представляет собой связующее звено между животным и разумным существом, совершенно так же, как Ваше Высочество из-за Вашего знания и Вашей мудрости приближаетесь к существу той разновидности, что располагается к нам первым из стоящих над нами», (Tyson, 1699. The Epistle Dedicatory)
Достаточно бросить взгляд на полное заглавие диссертации, чтобы понять, что границам человеческого угрожали не только реальные животные, но также и фигуры из мифологии: Orang-Outang, sive Homo Sylvestris, or, the Anatomy of a Pygmie Compared with that of a Monkey, an Ape, and a Man, to which is Added, a Philological Essay Concerning the Pygmies, the Cynocephali, the Satyrs and Sphinges of the Ancients: Wherein it Will Appear that They are Either Apes or Monkeys, and not Men, as Formerly Pretended12.
Фактически гений Линнея состоит не только в решительности, с которой он включает человека в отряд приматов, но и в иронии, с какой он—в отличие от обозначений других родов — снабжает родовое обозначение человека не специфическим признаком, а древним философским изречением nosce te ipsum13. Даже если в десятом издании книги произошло переименование человека в Homo sapiens, этот новый эпитет, очевидно, не репрезентирует новый уровень описания, а всего лишь тривиализируетто изречение, которое, впрочем, сохраняется на месте рядом с понятием Homo. Стоит задуматься над этой таксономической аномалией, которая демонстрирует не данность, а императив как специфическое различие.
В анализе из Introitus, представляющего собой введение в систему, не может быть сомнений относительно смысла, придававшегося Линнеем его девизу: у человека нет специфической идентичности, кроме той, что он может познавать самого себя. Однако определять
человека не через какую-либо nota characteristica*, но посредством самопознания означает, что человеком может стать лишь тот, кто познаёт самого себя как такового; что человек — это такое животное, которое должно познавать самого себя как человека, чтобы быть самим собой. Фактически Линней пишет, что природа бросила человека при его рождении «нагим на нагую землю», неспособным познавать, говорить, добывать пропитание, так как эти способности не даны ему при рождении (Nu-dus in nuda terra [...] cui scire nihil sine doctrina; nonfari, non ingredi, non vesci, non aliud naturae sponte). Человек становится самим собой лишь тогда, когда возвышается над уровнем человека (о quam contempta res est homo, nisi supra humana se erexerit: Linne, 1735. P. 6)**.
В письме к Иоганну Георгу Гмелину, который критиковал шведского естествоиспытателя за то, что из его «Системы» можно вынести впечатление, будто человек создан по образу и подобию обезьяны, Линней ответил, рассуждая о смысле своего девиза: «И все-таки человек познаёт самого себя. Вероятно, мне следовало бы вымарать эти слова. Однако я бросаю вызов Вам и всему миру: найдите мне из естественной истории какое-нибудь родовое различие между обезьяной и человеком. Мне таковое неизвестно». (Gmelin, Р. 55) Из заметок к ответному письму еще одному своему критику, Теодору Клейну, мы видим, до какой степени Линней настаивал на имплицитной иронии, содержащейся в формуле Homo sapiens. Те, кто — подобно Клейну — не были согласны с местом, предназначенным в «Системе» человеку, должны были применить девиз nosce te ipsum к самим себе. Если они сами не могли познавать себя в качестве людей, то они причисляли самих себя к обезьянам.
12
Орангутанг, или лесной человек, или анатомия пигмея в сравнении с анатомией обезьяны, человекообразной обезьяны и человека, к чему добавлен филологический очерк, касающийся пигмеев, собакоголовых, сатиров и сфинксов у древних; откуда явствует, что они — не человекообразные обезьяны, не обезьяны и не люди, как считалось прежде