После в вагоне до Благовещенска. Рядом старушка с большой корзиной яблок. Очень дорогие яблоки — почти по военному времени. Я купил одно крупное, самое красное яблоко, легко, на удивление Антониде, разломил его пальцами пополам… А за окном — амурские степи, желтые, пожухлые, белоозерные, со скирдами, похожими на древние кочевья, пустые заимки, накрест заколоченные новыми досками. Думаю о Великом Бохайском царстве, оставившем курганы-могильники, одинокие каменные статуи-идолы, узорную керамику… От желтизны, небесного света, блеска озер, сноровистого движения поезда и детской дремоты старушки притухают мысли, утомляется душа. Вдали, по четкой кромке горизонта, колеблясь в мареве, проскакало стадо диких коз. И вокзал — старинный, каменный, похожий на казарму и вместе с тем на православную церковь.
— Тоня, ну, договорились? Иди домой, к маме. Я один. Мне лучше одному.
Она смотрит на мои говорящие губы, в глаза, ищет уверенности и, наверное, не находит.
— А случится что-нибудь?
— Ерунда. Что может случиться? Я что — дошкольного возраста? Пойми, мне хочется одному побыть в своей деревне. Без свидетелей. Да и скучно все будет. Из-за этого я буду страдать. Ну?..
Она смотрит на отходящий автобус, набитый, как жестянка грибами, ржаво стонущий, лихо накренившийся.
— Беги! — подталкиваю я.
— Успею.
— Представь себе. Надо будет переночевать. Я как-нибудь на какой-нибудь лавке пересплю. А с тобой — двойная забота. Клопов еще домой привезешь. Мы же отвыкли от деревни.
Она опять смотрит на меня, будто я ее муж, и она хочет заранее угадать, как буду вести себя там, куда отправляюсь один и надолго.
— А если Сухломин узнает?
— Так я ему и доложил.
— Ой, не могу…
— Ну хорошо. — Я достал блокнот, вырвал из него лист, написал карандашом:
«Записка. Дана сестре Антониде в том, что я больной (обозначил фамилию, имя и отчество), на вокзале города Благовещенска категорически отказался от ее сопровождения, при этом был груб и не хотел выслушать никакие ее доводы. Если со мной что-нибудь случится, прошу ни в чем не обвинять сестру Антониду». Ниже поставил число и расписался.
— Вот, держи.
Она взяла, медленно прочитала, так же медленно разорвала пополам, сложила — опять разорвала, и так до мелких кусочков. Обернулась — поблизости не было урны, — сунула горсть обрывков мне в карман.
— Не надо.
Я взял ее руку.
— Завтра заеду. Жди. У меня и температуры почти нет. И пульс — восемьдесят. Вот, проверь. Пить — ни-ни, ни капли. — Я больно стиснул ей пальцы. — Ну, Тоня?..
Она вздохнула, взяла сумку и пошла к автобусной остановке.
Я ехал через город, в котором бывал когда-то в раннем детстве и который накрепко позабыл. Осталось лишь ощущение — чего-то низкого, тесного, пыльного. Да мерещилась краснотрубая громадина винокуренного завода, пахнущего горячей бардой, и кусочек зейской переправы. Сейчас я смотрел в окно — мимо промелькивали черно-деревянные дома, замшелые заборы, ограды, пустые палисадники, трубы, беленные глиной, — понимал, что город остался прежним, сплошь деревенским, и даже булыжник под колесами автобуса тот же — голубоватый, зализанный, — но старое, детское ощущение не соединялось с ним, оставалось в памяти само по себе.
От этого мне было неловко: будто я попал совсем не в тот город и впереди не будет никакой зейской переправы. И я старался угадать: что же все-таки переменилось в Благовещенске?
В щели двери, в окна набивалась пыль — та же, старинная пыль; медленно поднялась над хлябью крыш черная стена винокуренного завода — та же стена. Город не строился перед войной: за Амуром, напротив него, хмурилось коричневое государство императора Пу-и — Мань-чжу-Уго, и пушки были наведены, изредка постреливали, будоража воду реки, невидимо разделенную где-то посередине. Случись война — Благовещенск выгорел бы в первые сутки, оставив по себе скромную память: развалины винокуренного завода, кирпичи вокзала и еще несколько каменных зданий. Зачем было строить?
Не строился он и теперь, хотя и дзоты ослепли, утонув в бурьяне. Было не до него. Еще не поднялся разрушенный Запад, еще трудно с едой, еще и подумать некому, что когда-нибудь придется, все равно придется строить и его, этот невезучий город. Но почему же не смыкается с ним, живет отдельно мое детское ощущение?
Открылся зейский плес — беглой, мигающей рябью, суетой, движением у воды, цинковыми и деревянными складами, низкой пристанью на источенных льдами столбах. Улица перешла в спуск, устланный конским навозом и мятым сеном. К поперечинам, изглоданным лошажьими зубами, были приткнуты повозки, и мужики кутили в «Чайной» с настежь распахнутой дверью. (Чего-чего, а пива всегда можно хлебнуть в Благовещенске!) Медленно плыл паром от того берега, гуси белым облаком качались на мелководье, пьяная баба натирала уши вконец «обезножившему» дохлому мужичку, куры греблись в навозе, чистенький милиционер ходил по пристани, ничего интересного не замечая… И понял я, что здесь-то мне приходилось бывать — двадцать с лишним лет назад, — здесь почти все осталось по-прежнему.