— Садитесь, прошу.
Тяжеленным мешком опустился сам, слева от меня на самый краешек скамейки, будто присев на корточки, примостилась высокорослая, молчаливая диетсестра. Она, казалось, придумала всю себя такой, чтобы не быть ничем похожей на мужа: он толстый и краснолицый, она — тонкая и белокожая, он суетлив — она медлительна, он небрежен, всегда расхристан — она опрятна, модно одета.
И молчала она, наверное, оттого, что очень много говорил ее муж.
— Кумыс пьете? — спросил Голявкин.
— Да. По литру…
— Молодцом! Имейте в виду: снимает температуру, укрепляет нервную систему, улучшает пищеварение, стабилизирует сон, поднимает общее настроение. («Ого! Насчет настроения раньше не было!» — отметил я себе.) Смотрите, я пью. — Он отстранил ладонь, чтобы хлопнуть ею себя по животу, однако не смог: жена перехватила его руку, спокойно сказала:
— Артемий, может, о другом поговоришь?
— Да, вот! — обрадовался Голявкин. — Вот сейчас мы с ней спорили… Вам тоже полезно послушать, тем более… Мы о методах лечения. Я категорически против оперативного вмешательства. Это — калек выпускать из санатория. Представьте, пять-шесть ребер выломают из-за дырки в легком, и ходи — гуляй. Кособоким. А бывает, и все двенадцать подпилят. Я категорически против. Еще древние римляне умели лечить туберкулез, между прочим, не калеча людей. Как, спросите? Многие секреты потеряны, но мы догадываемся, да и опыт нам подсказывает. Главное: ППВК — как я называло: питание, покой, воздух, кумыс. Если прибавить к этому еще одно П — препараты — паск, фтивазид, стрептомицин, — метод получает законченную форму. Каверны можно лечить! Все дело в сроках, в режиме. Конечно, больной дороже будет обходиться, зато каких людей мы будем выписывать — хоть сразу под ружье. Взять, к примеру, вас. Вторая группа при самом лучшем исходе обес…
— Артемий!.. — грустно перебила жена, глядя сквозь сосны на белое свечение реки.
— Хорошо, хорошо. Я не о том. — Голявкин отер платочком красные, распаренные щеки, лоб, лысину. — Вы человек молодой. Ждать, томиться, соблюдать режим не захотите. Вам — раз — и чтобы позабыть о БК. Костей своих не жалко. Дело ваше. Я не о том. О принципе! Я категорически против, буду бороться. Я докажу Сухломину, всем другим, кто его слепо поддерживает: не режьте людей, мы будем целых лечить. Я пишу диссертацию, Сухломин тоже пишет. Посмотрим, кто кого! — Голявкпи приблизил ко мне пышущее жаром лицо. — Запомните: хирурги еще пока будут сильны, и не год, не два… Пока жизнь трудная, препаратов мало. После вымрут, как ископаемые динозавры…
— Артемий, довольно! — сказала жена и взяла Голявкина под локоть. Он послушно поднялся, протянул мне пухлую белую ладонь.
— Успеха, голубчик. А кумыс пейте. Я создам когда-нибудь лечебницу «Голявкин и К°» — Голявкин и кумыс. Самых дохлых буду отпаивать.
Они пошли плечом к плечу два антипода, два непохожих человека, как-то сумевших встретиться в безмерной неразберихе жизни, чтобы уравновешивать друг друга. А может быть, и на беду друг другу. У них нет детей, и красивая диетсестра никогда не улыбается, — будто раз и навсегда ее такой сотворили. Не уничтожились ли они взаимно?
7
После обеда я опять до устали бродил по лесу и совсем не думал о завтрашнем дне, словно его никогда у меня не будет. Не верил в него и все: мне было так легко, безболезненно, вдохновенно, что в какое-то мгновение захотелось тайно покинуть санаторий, сесть в поезд и уехать домой. И когда я вернулся в палату и сел писать письмо матери, я не верил, что будет «это» завтра. И письмо я начал словами: «Здравствуй, мама! У меня все хорошо, ничего опасного, скоро вернусь…»
Впрочем, я ей всегда так писал: из ФЗО, с места своей первой работы, из армии. Она у меня уже в сорок лет старушкой была — от долгой скудной жизни на Севере, от непрестанной работы, от пьянства отца и тоски по родине, оставленной навсегда. После ей легче стало: подросли дети, на хлеб карточки отменили, одежа кое-какая завелась, огород для картошки прикопала, войны пока не предвиделось, — но вернулся я со службы с дыркой в легком. Не воевал — и прострелянный. И опять заботы, непрестанные старания, угождения и мольбы теперь о моем выздоровлении: в церковь решила ходить… Я бы никогда не смог написать ей правду, — а и кто пишет правду матерям? — лучше сразу ей узнать о самом худшем, чем постепенно истаивать. Но сегодня я не обманывал ее: я просто не верил в свое «завтра».
Даже когда старенькая няня, ласково заговаривая меня (чтобы я не очень стыдился), сделала мне клизму и потом дежурная сестра принесла снотворное, — все равно не замутилось во мне мое неверие.