— А Грета что?
— Вроде хихикала, подсмеивалась над ним. Теперь не знаю. Испугалась, молчит.
— Как она пела… Ее «Голубку» я никогда не забуду.
— В общем-то голоса у нее нет.
— Все равно.
— Да. Я тоже не забуду.
Ваня пододвинул стакан, я налил ему еще до половины. Выпил, перетерпел ожог, тряхнул волосами.
— Не забуду. Для меня, может, все снова начнется.
— А с ней как?
— Не знаю. Очень она испугалась. Договорились. Видно будет… — Ваня встал, вытянулся, как для получения приказания, расправил складки на гимнастерке. — Пойду, чтобы не искали. — Подал мне руку. — Спасибо. Ну, конечно, не переживай за меня. Главное — сам выздоравливай. А я ничего — подлечился. — Ваня помолчал, не выпуская мою руку. — Может, и увидимся когда, а?
— Может быть.
— Ты лучше меня. Я это чувствовал — и тянулся к тебе. Мне бы навсегда друга…
Глаза у Вани заплыли влагой, он замигал, отвернулся. Я не ожидал, что он так быстро опьянеет, решил: ему надо скорее на воздух, — слегка тряхнул за плечо, взял под локоть и проводил до двери.
Несколько минут ходил по комнате, успокаиваясь: мои нервишки расстроились, жалобно дрожали во мне, — а когда подошел к окну, увидел, что возле белых колонн подъезда, плотно окружив сани и лошадку, собралась шумная толпа «тубиков». Вышли все, кто смог, даже две согбенных печальных старушки стояли чуть поодаль. А вот и лейтенант Ваня — он пробился сквозь толпу, бросил на клок сена чемодан, влез в сани. Сдвинув шапку на затылок, распахнув полы шинели (она была у него изрядно поношенная, коротковатая, и выглядел он в ней сыном полка), Ваня что-то крикнул, вытянул вперед руку. Все вокруг засмеялись.
Он явно старался быть прежним, неунывающим, популярным лейтенантом Ваней (таким хотел остаться в памяти), и помогал ему в этом сейчас выпитый коньяк. Может быть, зря я его угостил?
Ваня сдернул шапку, размахивал ею перед лицами «тубиков», выкрикивал какие-то слова. Его некому было остановить, а сам он не понимал, что это игра — жалкая, стыдная, что самое лучшее сейчас — плюхнуться в сани и укатить на станцию. Вышла бы Грета, он бы послушался ее. Или мне сползти как-нибудь вниз?.. Но едва ли я пробьюсь к Ване сквозь толпу: представление в разгаре, люди взбудоражены, хохочут, толкаются, и мужичок-возница, как Иван-дурак из сказки, разинув рот, слушает «чудного пришлого человека».
Кто-то в белом халате быстро вышел из подъезда. Кажется, главный врач. «Тубики» расступились, он прошел к саням, остановился за спиной Вани, минуту послушал, после положил руку ему на плечо и повернул лицом к себе. (Я увидел — лицо Вани пылало от мороза и коньяка.
Да, совсем зря угостил я его — это так и останется на моей совести.) Главный врач что-то сказал, лейтенант ответил, отстранил его руку — толпа взорвалась смехом. Главный бросился к вознице, стал кричать на него — тот наконец пришел в себя, схватил вожжи, вытянул кнутом дремавшую лошаденку, она присела, зависнув в хомуте, рванулась вперед; мужичок пробежал немного рядом с санями, плюхнулся на передок, и повозка покатила в глубь сосновой аллеи. Лейтенант Ваня, упав от толчка, опять выпрямился, стоял раскачиваясь, махал шапкой. Его распахнутая шинель замелькала между стволами сосен, он как-то боком пролетел сквозь чистую поляну, и последнее, что я увидел, — растрепанные желтые волосы, яркое розовое лицо среди белизны снега и темных стволов.
Вернувшись к кровати, я лег, закрыл глаза. Но уснуть не мог: меня трясло, будто я только что пришел со двора, где крепко проморозился; горели (я знал — бесцветно) щеки, горячо было ладоням, — это поднялась температура; теперь, после операции, она гуляла по моим лишним трем десятым градуса, падала и подпрыгивала, завися от настроения, погоды, пищи и сна; достал коньяк, налил в мензурку пятьдесят граммов — выпил, притих и уже через минуту почувствовал другое, притупляющее и радующее тепло: алкоголь быстро пропитывал мое опустевшее, как бы опресневшее тело.
Стало легче жить, думать. «Вот еще одно расставание, — думал я, — уехал лейтенант Ваня. Мы не увидимся — это точно. Мне почему-то не довелось встретить ни одного своего бывшего друга, все они живут лишь в моей памяти, не старея и не изменяясь. И Ваню я запомню таким. Его демобилизуют, он уедет к себе в Тулу. Мне же в его краях совсем делать нечего. Для нас Тула — как другая планета. — И еще я подумал: — А как же с Гретой — встретится Ваня или нет? Он сказал, что договорились. Но как-то мельком сказал, безынтересно. Какие слова они оставили друг другу, почему Грета не вышла проводить? Из-за коньяка?.. Отчего мне так жаль, если они не встретятся. Может быть, я ослаб, сделался слезливым, как старикашка, которому хочется всеобщего счастья на земле?..»