Она поправляла волосы, оглаживала ладошкой запылавшие пятнами щеки, водила перед собой зеркальце и тихонько смеялась, как смеются девчонки после легкого испуга.
— Можно… — хихикнула она. — Да я и не боюсь.
— Как это?
— Так. Твои БК меня бы пожалели: они ослабленные. — Она снова засмеялась. — Не веришь?
— Верю. Как бы они, гады, смогли!
— Ну вот. А теперь они погибли в тебе. Навсегда, ты побе…
— Тоня, я не об этом хочу. Мне скоро уезжать, правда?
— Да. Ты становишься опасным.
Я опустил голову: опять показалось, что Антонида хочет свести все к шутке, легкой болтовне. Я решил: встану и уйду. Вот сейчас, еще минута… Она, помолчав, очень тихо, покорно сказала:
— Прости. Не буду.
Я не поднимал головы, смотрел в пол, сцепив на коленях руки. Ощутил вдруг такую усталость, что в глазах: заалели, вспыхивая и угасая, горячие пятна.
Антонида подошла ко мне, стала за спиной, медленно положила руки мне на плечи, стиснула ладонями мою голову и медленно начала поднимать ее вверх. Перед глазами у меня поплыл, заваливаясь, пол, вкось прянула белая стена, низко упал потолок, — и вот широкие проталины ее глаз…
— Прости, — сказала она и заплакала.
Слезы накапливались в ее глазницах, падали мне на лоб, на щеки — я чувствовал их тяжесть, их можно было считать… Она плакала немо, и лицо у нее было спокойным. Ни муки, ни боли. Лишь слегка вздрагивали губы, да и то как у обиженного ребенка. Я пригляделся — она улыбалась. Она, наверное, улыбалась с самого начала своего плача, но я не видел ее улыбки: испугался слез. Она и не плакала вовсе, просто так, всей собой рассказывала мне что-то, и, кажется, я понимал ее. Я боялся шевельнуться, помешать ей, застыл, онемел, вслушиваясь, умоляя: говори, говори…
— Миленький, — сказала она. — Я так устала. Я очень хотела, чтобы тебе было хорошо. Я все сделала, скажи?
— Тоня, что ты!
— Я никому не хотела так помочь, никогда. А тебя увидела и сказала: ему все сделаю. Он выживет, — это и мне самой надо. Не спрашивай, почему — не знаю. Это как болезнь…
— Ну не плачь.
— Выздоравливаю. Как роженица. Видишь — уже почти здорова. Я старше тебя, мне кажется, на много лет? Я твоя мама.
— Ты мне снилась, Тоня, много раз. Знаешь, как?
— Как?
— Вся прозрачная и почему-то с каверной в легком. Будто это моя каверна… Я долго не знал, что это ты. Еще пила вино — красное, и мне было видно, как оно вливалось в тебя… Ты приходила ко мне во сне?
— Я приходила ночью, когда дежурила. Брала твою руку, считала пульс, сидела. Может, от этого.
— Наверно.
— Я даже молитву придумала: «Бог ты мой, божечко, помоги нам немножечко».
— Помог?
— Еще как!
— Помнишь, Тоня, я говорил: ты меня спасешь, и я женюсь на тебе. Как в романах пишут. Я смеялся тогда.
— А теперь?
— Хоть самому пиши.
— А я посмеюсь, ладно? Чтобы рассчитаться. Можно сейчас?
Но смеяться она не стала, сняла руки с моих плеч, прошла по камералке до окна, глянула во двор. После близко к лицу поднесла часы, будто глаза у нее ослепли, вернулась ко мне, сказала:
— Ну, иди. Сейчас девчата прибегут.
Я поднялся, придерживаясь за стул, обрадовался, что довольно прочно могу стоять на ногах.
— Хорошо, что пришел. Я так хотела, чтобы ты пришел. Сам. Ты почувствовал, да?
Кивнув, я взял ее за руку.
— И ты придешь? Сегодня.
— Если смогу. А, смогу, конечно! — Она слегка тряхнула головой, быстро поцеловала меня и повернула лицом к двери.
По мутному, сутолочному коридору я плыл, как легкое юркое судно, обходя препятствия и другие суда. Какой-то грузный черный корабль коснулся меня бортом, заскрипел снастями. Я не отозвался, потому что не понял его, прибавил ходу. Слегка задел белую быструю шхуну, и благополучно вплыл в свою гавань.
Здесь была тихая вода с большим стеклом в другой, неводный мир: там лежали снега, стояли мерзлые деревья, там надо было дышать воздухом и ходить ногами. А здесь была тихая, сонная, как молоко нагретая вода. Но меня качало. И я пришвартовался — лег на кровать, — потому что понял: качка во мне самом.
И долго-долго плыл я полусудном, получеловеком сквозь моря и страны, туманы и дожди. Было во мне что-то и птичье: вдруг я взлетал, висел над бушующими от ветра лесами и видел далеко, пронзительно. Мне было очень хорошо — как в детстве во сне, — и я не мог понять, отчего это; а когда понял, рассмеялся: оказывается, мне ни о чем не надо думать. Просто плыви, беги, лети в бесконечность, радуйся движению, и где-нибудь там, в будущем, далеком-далеком времени легко и незаметно растворюсь в водном, лесном, туманном пространстве…