— Где собака?
Аня стояла передо мной в стареньком розовом купальнике — кое-где пробились дырочки — смотрела мокрыми и оттого очень большими глазами, нервно пританцовывая, и я сказал:
— Дома. Отдыхает.
— Честное слово?
Я разделся, побежал к воде, до устали наплавался. Потом мы лежали на горячем песке. Аня молчала. Я вспомнил вечер в ресторане, официантку, гражданина. Смеялся. Но смех у меня получался ненастоящий — я не умел хорошо играть, — Аня лишь слегка улыбалась. Я сыпнул ей на спину песку, она отодвинулась. Скрестила руки, положила на них голову. Долго, не мигая, смотрела на воду. Понемногу глаза ее закрылись.
Шумел, говорил, хохотал пляж. С буксира обрывками неслась музыка — вальс «На сопках Маньчжурии». Скрипели уключины лодки, кто-то за кем-то гонялся, задыхаясь, кто-то тоненько кричал: «Тону!» И в этом шуме, движении, неразберихе я почувствовал себя одиноким. Аня не двигалась. Теперь, в купальнике, она не казалась мне уж очень худенькой. У нее было гибкое, «экономное» тело (должно быть, занималась гимнастикой) и поэтому, наверное, она сделалась чужой, непонятной. Я поднялся потихоньку и пошел к воде.
Опять плавал долго, до устали — чтобы вконец выдохнуться, чтобы не осталось силы на грусть, обиду, чтобы вернуться веселым, беззаботным. Выбрался из воды, медленно пришел к месту, где лежала Аня, и не увидел ее. Не обнаружил платья, босоножек. На песке было крупно нацарапано:
«Ты обманул. Собака ушла».
Я поднялся в город, побродил по улицам, дважды прошел мимо общежития, после отправился в свой длинный путь на окраину, домой, и все рассуждал сам с собой:
«Ну и что из того, что я обманул? Я хотел сказать, что собака придет, но побоялся. Ты какая-то была не такая… Но ты же догадалась. Это же не обман. Да и собака может прийти. А если нет… При чем тут я? Собака пришла, собака ушла. Она не моя, не твоя. Может быть, она вернулась к хозяину. Может, ее подобрали и унесли, когда я бросил ее с веранды. Почему же ты рассердилась? Мы бы поговорили, разобрались. Ведь ты смеялась, когда я обманул официантку. Это же пустяки. И собака не самая лучшая, можно найти другую. Видишь, я совсем не виноват…»
Прошло одно, второе дежурство. Аня в парке не появлялась. Я пошел в госбанк, попросил вызвать ее. Женщина в милицейской форме долго не могла разобраться, кто такая Аня (фамилии ее я не знал), потом принялась неторопливо обзванивать все этажи, кому-то описывала меня (кажется, Аниной начальнице), и наконец сообщила, что Аня очень занята, выйти не может. На улице я остановился, глянул на фасад госбанка и увидел Аню: она четко мелькнула своим белым платьем в окне третьего этажа.
И еще раз я видел ее — как-то в воскресенье, на главной улице. Она шла, помахивая старенькой довоенной сумкой, из которой торчала бутылка рыночного молока. Меня не узнала.
Вскоре и я позабыл о ней.
Деревенская жизнь Туки Тукина
Тука проснулся и, не открывая глаз — они были очень липкие, — потихоньку сполз с кровати. На полу, прохладном с ночи, он подремал еще немного и сразу распахнул глаза. Свет ударил ему внутрь, оглушил, удивил своей внезапной силой. Так было каждый день, Тука привык и все равно пугался: наверное, потому, что не думая, вдруг догадывался о жарком, трудном, огромном дне, который был весь еще впереди, который надо прожить по минутам и часам, начиная с этого мгновения — встречи с утренним степным солнцем.
Сестренка Муська спала, всхлипывая, прикрыв ладошками лицо: ее мучили мухи. Она будет спать долго, пока не устанет от мух и жары, после, повозившись, сядет на кровати и заревет. Успокоить ее — самое нелегкое дело; и Тука, отвернувшись от Муськи, осторожно стянул с табуретки штаны.
Во дворе очень светло, и потому кажется пустынно и скучно. Кудахтала курица. «Снеслась», — подумал Тука. Далеко, в конце села, стучала машина. «На току, зерночистилка», — решил Тука, поднялся на ноги, покачиваясь, пошел к столу. Молоко кислое, молоко свежее, вареные яйца, хлеб под полотенцем, картошка (в мундире, чтобы ее мухи не ели) — это была пища им с Муськой.
Есть ничуть не хотелось. Разве это еда? Это — питание. И отец всегда говорит: «Ты, Тука, питайся, если мужиком хочешь сделаться». Может, от картошки скорей мужиком сделаешься, но настоящая еда — в магазине, а самая настоящая — в городе: мороженое «пломбир», пирожное «эклер», лимонад и разное другое в коробках и банках. О ней можно только мечтать, даже с Муськой поговорить нельзя: начнет хныкать, просить мороженое. Она не понимает, что питаться все равно надо, что молоко, картошка и хлеб — «надежный харч». Раньше мать конфеты или сахар оставляла, теперь вечером понемногу выдает. Правильно делает. Тука еще может терпеть, а Муська весь день себе аппетит портит.