Он шел на бомбардировщике, откуда-то сунулась глупая птица, он слишком поздно заметил ее и ударил фонарем. Ворона пробила стекло, шмякнулась изо всей силы о лицо пилота и попала вовнутрь фюзеляжа, где сидел инженер-испытатель. Галлаю разбило лицо, он потерял сознание, навалился на штурвал, и тяжелая машина послушно начала падать. Не очнись он вовремя, друзьям уже не пришлось бы подшучивать над этой историей.
Галлаю повезло, он посадил машину, и, как водится в авиации, случай тотчас был переведен в разряд «комического». Вечером в летной столовой Гринчик демонстративно отодвигал свою тарелку:
— Братцы, чем-то пахнет. Дичью, что ли?
— Вороной! — хором кричали догадливые «братцы».
Но Галлай знал великолепный прием защиты: он сам первый начал хохотать. И тут же, опередив чужие остроты, рассказал анекдот о собственной неудаче.
— Это все чепуха, — сказал он. — Вы лучше войдите в положение моего инженера. Сидит. Летит. Вдруг слышит страшный удар. И сразу — струя холодного воздуха. Думает: «Дело плохо». Тут на него летят клочья мяса, кровь. «Ну, крышка Галлаю!» И вдруг… — Опытный рассказчик делает паузу, оглядывает всех. — И вдруг летят… черные перья! Нет, вы только представьте себе: что он мог подумать?
Смеялись тогда много. А ведь могла быть катастрофа. И попади в эту переделку любой другой, хоть самый сильный летчик, он столкновения с вороной, тоже не смог бы избежать.
Бывают такие происшествия в воздухе. И все же, как говорили мне самые опытные испытатели, они почти точно знали, что примерно в семи случаях из десяти аварии не допустили бы. А эти люди имели право на такие утверждения. У каждого из них за плечами были десятки несостоявшихся катастроф и аварии: бездвигательных посадок, отказов управления, пожаров в воздухе, поломок и т. д. и т. п. Во всех этих случаях летчиков подстерегали неожиданности, но пилоты во всеоружии встречали их и не только сами оставались целы, но, как правило, сохраняли свои машины.
Хороший испытатель — враг случайностей, враг всевозможных «авось да небось», убежденный противник лихачества: где, мол, наша не пропадала!
Он все время готовит себя к встрече с неожиданностью.
Так работал теперь, так учился работать и Гринчик. Получит новый самолет — старается узнать, какова у него потеря высоты при развороте. Если солидная потеря, сразу решает для себя: случись какая-либо авария на высоте, ну, скажем, до шестисот метров, разворачиваться нельзя, не успеешь. И если самолет в этот момент смотрит в сторону от аэродрома, придется где-то там и садиться. Возвращается Гринчик с задания: все он сделал, все выполнил, настроение отменное — казалось бы, радуйся да и только. А он привычно высматривает подходящие посадочные площадки. Так, на всякий случай. Прикидывает, что ему делать, если вдруг откажет двигатель на первом развороте, на втором, при северном ветре, при западном…
Это расчетливость, и она с храбростью не спорит: можно только пожалеть, что не все понимают это. В сущности, расчетливая осторожность, о которой мы ведем речь, — она и мужеству развязывает руки, смелости дает настоящий простор. Когда человеку не нужно тратить силы ума на решение в воздухе проблем, которые можно решить на земле, тогда и приходит к нему зрелость — уверенная свобода мастера. И, занятый все время главным, он будет по-настоящему смел.
Все это знал, понимал, должен был знать и понимать наш герой, когда взялся испытывать первый реактивный истребитель. И он учился требовать с людей, как требовал с самого себя. На лесном аэродроме все запомнили, как новый заместитель начальника летной части отстранил от полетов своего давнего хорошего друга.
Этот испытатель, встретив на летном поле Гринчика, поздоровался с ним: «Здорово, король!» Так они называли друг друга на войне — «короли воздуха». И Гринчик улыбнулся в ответ: «Здравствуй, король!» Потом спросил: «Ты не очень занят?» — «Совсем не занят». — «Ну, зайди ко мне. Надо поговорить».— «А зачем заходить, король? Давай здесь». — «Через пять минут я буду в кабинете», — сказал Гринчик.
Испытатель посмеялся «Лешкиной прихоти», однако пришел. Гринчик усадил его в кресло, сам сел рядом. Впоследствии этот летчик рассказывал, что и подумать не мог, какая над его головой собиралась гроза.
— Продолжаешь пить,— сказал Гринчик. — Говорили тебе, говорили… Обещание давал. Пьешь!
— Брось ты, Лешка.
— Не перебивай. Самое ужасное в нашей жизни — похороны. Просто жаль мне тебя, что ты можешь погибнуть. В каком виде приходишь на аэродром!
— Я пьяный никогда не приходил.
– Полупьяный! Сидишь в кабаках до трех часов ночи, пока не выгонят. А утром к нам. У тебя же руки дрожат. Ты посмотри на себя: щека дергается, правая… Нет, на испытаниях ты не можешь работать. Вот тебе лист бумаги, пиши заявление.
— Алексей Николаевич!
— Ты не перебивай. Кстати, я для тебя по-прежнему Лешка. Пошлют снова на фронт, счастлив буду рядом с тобой воевать. Такой летчик, как ты, дважды не родится. А испытывать самолеты я тебе не дам. И учти: тебя не выгоняют. Никаких приказов сверху у меня нет. Я сам это решил, твой друг.
— Предупреждение, король? Тогда я все понял.
— Бери бумагу, пиши. Твой характер мне известен: тут предупреждения да обещания— пустое. А когда уйдешь от нас, все взвесь. Очень подумай. На что ты тратишь себя!
— Спасибо вам, Алексей Николаевич, за такую «дружбу».
— Ну ладно, король, хватит играть в жмурки. Я ухожу, мне некогда. Мне сегодня на двух машинах летать. На моей и на твоей — вместо тебя. А тебя в воздух не выпущу. Ясно? Заявление оставишь на столе.
Тогда многие осуждали Гринчика, ходили хлопотать за «пострадавшего», но Гринчик был тверд: «Жалеете? С вашей жалости он вовсе сопьется. Надо так жалеть, как я жалею!» И только много позже летчики сумели по-настоящему оценить происшедшее. Сумели после того, как этот испытатель (надо сказать, пилот высочайшего класса) бросил пить, вернулся на лесной аэродром и провел выдающиеся испытания. Это случилось полтора года спустя…
Таков был Гринчик в ту пору, к которой мы теперь подошли. Когда-то он всячески старался подчеркнуть свою «авиационность», больше всего боялся прослыть «гнилым интеллигентом»: ему казалось, что это уронит его во мнении товарищей. Теперь же, быть может, назло спорщикам, он усиленно подчеркивал свою «инженерность». Это сказывалось во всем. Он чаще встречался с конструкторами, чаще ездил в ЦАГИ, поступил в аспирантуру авиационного института. Экзамены сдал хорошо, одну только схватил тройку — по английскому языку, — и самолюбие его было уязвлено. Взялся всерьез изучать язык. Выбрал тему для диссертации, начал собирать материал. Очень много читал. Особенно пристрастился к стихам и, бывало, читал их на летном поле. В такие минуты его большое смугловатое лицо становилось немного печальным. Казалось, что он сам чуточку удивляется произносимым словам:
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
Это был чудесный день, просторный, бесконечно весенний. Душистой свежестью веяло от земли, в небе висела одна-единственная желтая тучка. Хорошо в такой день быть живым, как сказал Джимми Коллинз, славный парень, талантливый человек, американский коммунист и летчик-испытатель.
24 апреля 1946 года…
Герои наши прибыли на лесной аэродром.
Гринчик выглядел именинником. Был подтянут и весел. Утром, когда он в отличном расположении духа (погода-то летная!) плескался у рукомойника и фыркал, как расшалившийся бегемот, Дина сказала: «Здоров ты, Лешка! Смотри, майка лопается». Он посмеялся в ответ: «А говоришь, в отпуск. Мне отдыхать незачем. Не во что!» Тугие мускулы перекатывались под майкой. Мозг, нервы, мышцы — все оттренировано. Никогда еще Гринчик не ощущал такой неистовой готовности к работе.