Но я все же пошел сам к М.Суслову. Там я тоже пытался доказать: нет у нас таких, кто борется против партии. Печально выглядит это ныне, но действительно, в кинематографе тогда их не было.
Любопытно, каким образом на это отреагировал Суслов? По всем правилам иезуитизма он сказал: «И не надо в постановлении называть фамилий».
Но ведь сами-то они, вершители судеб, уже называли в своих выступлениях и беседах фамилии: М.Ромм, Н.Чухрай, М.Хуциев, Г.Шпаликов,
А.Тарковский, Л.Шепитько, Э.Климов, А.Алов и В.Наумов, Л.Гогоберидзе, М.Калик, С. и К. Муратовы, А.Салтыков, Ю.Нагибин, Г.Панфилов и другие. В сущности, ведь эти имена во многом и определили добрую славу советского кино. Вот на кого пытались поднять руку...
На них шли постоянно и доносы в ЦК. В том числе — стыд и позор — от кинематографистов. Особого рода. Получается, кем-то провоцировался очередной погром в среде художественной интеллигенции...
Стало быть, мне-то и предложили именно начать этот поход — в основном против наиболее талантливой части кинематографической элиты. И это в период, когда обозначился (его сейчас так и называют) новый в России «кинематографический ренессанс»: в течение немногих лет — вслед за калатозовским «Летят журавли» — появились «Чистое небо» и «Баллада о солдате», «Судьба человека», «Девять дней одного года» и «Обыкновенный фашизм», «Иваново детство», «Андрей Рублев», «Мне двадцать лет (Застава Ильича)» и «Июльский дождь», «Добро пожаловать, или посторонним вход воспрещен!», «Зной» и «Крылья», «Председатель», «Дикая собака Динго», «Наш честный хлеб», «Берегись автомобиля!», «Тишина», «Айболит-66», «В огне брода нет»...
Да и режиссеры старшего поколения в те же годы создали весьма достойные фильмы: Г.Козинцев («Гамлет»), К.Пырьев («Братья Карамазовы»), С.Герасимов («Тихий Дон»), Е.Габрилович и Ю. Райзман («Твой современник»).
Спорность экранизаций «Войны и мира» (С.Бондарчук) и «Анны Карениной» (А.Зархи) — все это тоже работало на расцвет отечественного кино. И этот расцвет все-таки состоялся — даже с наручниками.
Когда я разговаривал с М.Сусловым, я всего этого еще не мог выстроить в четкую позицию. Но эмоционально уловил: бульдозер просталинской предопределенности не остановится ни передо мною, ни даже перед самым цветом нашего искусства. И я отказался пойти министром. Это был мой выбор. В огне брода нет... Именно в это время для меня все и решилось. Я до глубины почувствовал: мне не по душе ни правила двойной игры, ни тем более надежда на то, что властей предержащих можно сколько-нибудь долго игнорировать. Да и зачем? Унизительно играть в прятки.
Не могу здесь не спросить тебя, Александр Николаевич: ты что, разве не получил именно тогда же и точно такие же установки от руководства ЦК относительно телевидения? Если нет, то, значит, это ты сам лично, по своему почину держал телевидение, и радио, и потом прессу на казарменном положении? Разве от тебя никак не зависело, что именно лучшие советские фильмы вообще не шли на наших телеэкранах?
Ну а если ты все-таки получил тогда же и те же самые инструкции, что и я, и принял их к исполнению и преуспевал в этом, то, выходит, ты сознательный соучастник — причем любой тогдашней мафии, была бы она у власти? Впрочем, вопросы риторические: ты действовал так, как приказывало начальство. Ты ведь эгоцентрик: главное — самому уцелеть, а потом уж разбираться в том, что нравственно и что наоборот.
На фоне всего этого весьма и весьма странно звучат твои клятвенно произнесенные слова о том, что у тебя якобы нет причин для раскаяния...
Ну, конечно, если даже угробление всякой свободы мысли, в чем ты активно участвовал, не причина для твоего покаяния, то что уж и говорить о последующем «перестроечном» внедрении полной анархии в нашу жизнь, в чем ты занял и вовсе ведущее место?
Я писал выше, что теперь-то мне лично и вовсе ничего не надо: жизнь сама подводит себе итог. Но все же боюсь, что ты можешь так и не услышать от других, что истинные уровни нравственности твоей совсем не связаны с общечеловеческими нормами, хотя ты так неотступно стремишься включить их себе в заслугу.
Потому я и хочу именно тебе сказать то, чего не говорил пока даже и близким людям: чувство гордости за бесповоротный отказ (беспрецедентный в среде аппаратчиков), на принципиальной основе, от выполнения, в сущности, преступного идеологического приказа — вот это чувство помогало мне во все последующие тяжкие годы изощренных, а нередко и грубых преследований.