Они развернулись немедленно, система ведь обиделась! Ямщик отказался готовить экипаж самому хозяину...
Ты не мог не знать об этом, ибо был одним из исполнителей воли как раз того же, так сказать, совокупного хозяина. Только отсутствие аристократического (или хотя бы интеллигентного) воспитания помешало тебе прямо сказать: «Прости, друг, но я убью тебя».
Убийство совершено было, именно духовное — лишение свободного доступа к людям. Разворачивалось за кулисами.
Из-за своей патриархальной доверчивости я слишком уж долго полагал, будто ты был моим защитником... Впрочем, ты-то мне не раз говаривал, что я наивный человек. Поскольку же мне об этом говорили и говорят всю мою жизнь, даже и самые близкие мои, я воспринимал это, пожалуй, более за комплимент, чем за обиду.
Между тем события по задвижению меня разворачивались, пожалуй, стремительно. После отказа моего, уже дня через три, мне позвонил М.В. Зимянин. Мы встретились, и главный редактор «Правды» стал объяснять, почему мне будет лучше перейти из аппарата ЦК к нему, в «Правду», в качестве члена редколлегии и редактора газеты по отделу литературы и искусства. Я, конечно, знал, что меня из ЦК уберут, но сначала все же отказался идти в «Правду». Намерен был сразу порвать всякие связи с номенклатурой, перейти именно на научно-педагогическую работу. Она была моей тайной мечтой — на случай поражения. Этого тогда сделать не удалось, ибо иезуитская система заботилась, оказывается, и о том, чтобы никто не подумал, что меня выдворяют, а, видите ли, только переводят, так сказать, по горизонтали. Иначе сказать, я выломился своим отказом как-то слишком неожиданно — меня просто не успели перед общественностью скомпрометировать, как это бывает, чтобы было всем ясно, что в кадрах партии этого человека оставлять нельзя. При второй встрече Зимянин, исчерпав свои аргументы, подошел ко мне, сидящему, сзади и с высоты своего крохотного роста сказал мне на ухо: «Переходи сюда, отсидись...» Вот это меня действительно сразу убедило: значит, опасность отказа действительно требует определенной психологической амортизации. Я вспомнил, что и сам Зимянин ранее «отсиживался» во Вьетнаме, потом в Чехословакии.
Кстати, и ты ведь позже тоже «отсиживался», в Канаде-то. Каждый из вас благополучно дождался своего часа («своего Тулона»).
Но ведь вы-то с Зимяниным ловкие ребята. Вы оба и до «отсидки» были осторожные. Да и не выражали своего прямого несогласия с политикой верха. В случае же со мной, в сущности, выявилась именно внутрипартийная альтернатива. Причем по отношению именно к политической линии ЦК КПСС — пусть пока это проявилось в применении только к киноискусству.
Разумеется, справедливость требует отметить и то, что сама по себе подобная альтернатива стихийно проявилась сначала вовсе не в моих действиях, а внутри самого киноискусства. Также проявилась она и в литературе, театре, живописи и других видах творчества. Но ранее она неизменно воспринималась враждебно со стороны всех управленческих структур. Были лишь разрозненные и во многом лишь импульсивные, отдельные аппаратные попытки поддержки реального процесса по утверждению свободно-го творчества. Попытки тайные. Пока есть еще ныне люди, которые помнят, что, в отличие от этого, аз, грешный, положил самое свою судьбу на алтарь защиты именно творческой свободы в период, когда она сама стала медленно, но осознавать себя. В ходе ее робкого самоутверждения.
Итак, находясь в положении функционера, который в аппарате ЦК не только не отставал от тебя в делании карьеры, но порой, напротив, раздражал своими опасными превышениями скорости движения по служебным лестницам, я оказался в середине ноября 1966 года в безнадежной опале, но одновременно и, так сказать, в пределах твоей епархии. Мне долгое время, замедленно прозревшему, казалось, что тебя мой срыв в карьере огорчил... Послушав же тебя и прочитав твои отступнические книги, я наконец понял: не только сейчас, но и в те давние годы моя открытая и потому в то время беззащитная и твоя тогда глубоко спрятанная, менее уязвимая позиция были в их сути изначально не совместимы. О том и будет мой разговор потом.
Вернусь пока к событиям по удушению любой альтернативы. «Отсиживаться» в «Правде», конечно, у меня не получилось. Все в жизни стало меняться роковым образом. События возникали нежданно, казалось, на ровном месте. А главное — и сама альтернатива стала все чаще пробиваться. Будто трава через асфальт. И по иронии судьбы тебе пришлось фактически легализоваться в этих-то условиях в качестве, как это ни печально, все-таки «фельдфебеля в Вольтерах». Приговор выносил, конечно, не ты, но именно ты приводил его в исполнение, что и стало ныне приговором для самого тебя.