Но все же фактом является на сей раз и то, что в это же самое время от бывших комсомольских боевиков, проникших высоко, у наблюдательных людей начало рябить в глазах. Казалось, эти люди уже таинственно улыбаются... Они мельтешили и тревожили.
Не ясно ли, что конфликт, проявившийся в 1967 году в «Правде» и «Комсомолке», действительно мог быть воспринят брежневским верхом как симптом усиления активности сторонников Шелепина?.. Похоже, он так и был воспринят. Но Шелепин-то знал, конечно, что мы, оказавшиеся в центре указанного конфликта, не его люди. Он на этот раз никого из провинившихся не защищал. Вряд ли его даже и самого насторожила брежневско-сусловская акция по изъятию из идеологической сферы нескольких публицистов, пусть и с излишне активными политическими темпераментами. Тем более — антисталинистов. Значит, ему-то чужих.
Разумеется, ныне это выглядит как курьез, что всех нас (столь разных) идентифицировали тогда с шелепинским шлейфом молодежных перестарков. Но вместе с тем это никак не сбило с толку общественное мнение. Резонанс был необычайно широк. Собственно, это был один из тех немногих тогда эпизодов, которые непривычно формировали общественное мнение именно как реальные факты, а не как легенды и мифы. Можно было взять газету и прочесть то, что напугало власти.
Но объективно вышло все-таки так, что событию был предпослан и еще один знак отсчета: главная цековская мафия (брежневская) стремилась каким-то непонятным образом ущемить оппозиционную. Этот знак маячил только для немногих.
Для меня лично все это вообще мало что меняло. Я стал к этому времени для обеих групп явно чужим (и даже враждебным). Любопытная тем не менее деталь: мне с поста в «Правде» пришлось уйти все же несколько позже Карпинского и Бурлацкого. Помнишь ли ты, при каких это обстоятельствах? Ведь мое выдворение из «Правды», естественно, контролировал опять-таки ты, Александр Николаевич. А была уже назначена защита моей докторской. И, как ранее сказано, я уже был в творческом отпуске по этому поводу. И я попросил: дайте защититься, а то ведь отменят и защиту, напугавшись, что я — отверженный. Помню, мы с тобой тогда немного обсуждали то, в какой необычной форме был решен этот мой вопрос. Когда Высшему Лицу доложили, что Бурлацкий, Карпинский и Воронов уже определены на другую работу, а Куницын в творческом отпуске, стоит ли дожидаться возвращения его, он удивился: «Как, вы ему еще и отпуск дали за счет редакции?» Между прочим, Зимянин действительно предлагал мне оплату этого отпуска. Я отказался. Помнишь?
Кто же был это из высших — Брежнев или Суслов, — ни ты, ни Зимянин тогда мне прямо не сказали. Пребывали в страхе. Но оба вы с каким-то все-таки удивлением отозвались на следующее: Высший Чин, услышав, что я в отпуске за свой счет и что сам отказался от предложенной оплаты, — этот Чин, как ни странно, смилостивился и разрешил оставить меня пока на прежнем месте. До защиты диссертации. Такой тут обозначили рубеж в моей судьбе.
Письмо третье
Далее, несомненно, идет одна из самых значимых страниц моей жизни. Это — провал моей защиты. Сокрушающий удар. О нем придется тем не менее лишь кратко. Только в том аспекте, что и тут не было ничего случайного. Более того, как раз тут, на этом участке, и был дан особый бой тогдашней альтернативе. К тому же и упоминавшаяся ранее книга «Политика и литература», уже набранная, могла и должна была выйти до защиты. У меня, кстати, тоже были свои доброжелатели, понимавшие, что пока бережет меня мое официальное положение. Ничто другое. Надо успеть! Светлой памяти Елена Николаевна Конюхова — заведующая редакцией критики «Советского писателя» — делала, пожалуй, все возможное.
И тут начал тайком действовать новый сотрудник твоего отдела — В.Севрук. Мало того, что названная книга, за которую мне, надеюсь, никогда не будет стыдно, не вышла зимой 1968 года. Она потом находилась в металле еще пять лет... Вышла в 1973 году. Как мне признался директор издательства Н.В. Лесючевский, В.Севрук от него требовал бесконечно откладывать ее выпуск. Я не обращался к тебе за помощью, но в личных-то разговорах обо всем этом напоминалось не раз. И все же книга вышла лишь после твоего ухода...
Из нее постоянно и безвозвратно исчезали главы. Шла возня. Первый экземпляр диссертации тоже исчез... Творилось нечто.
Объективно выходило: я тогда меньше, чем мои противники, понимал само значение того, что мною было положено на стол перед Ученым советом... Впрямь так: для меня моя позиция казалась всего лишь естественной. Я излишне был уверен в возможности убедить в ней чуть ли не каждого, ведь на практике я нередко этого и добивался, в реальном общении с самой творческой интеллигенцией — через посредство именно этих, вложенных в книгу и диссертацию, идей.