Но где же он, черт подери?
Он дошел до озера и остановился. Слов уже нельзя было разобрать, но он еще слышал записанный голос, изредка уносимый порывами ветра, ворошившего листьями и потрескивающего холодными-голыми ветками.
Но где же он сам?
Внутри хижины? За ней? Через опушку, в кустах? Снова на вершине утеса?
Ладно. В эту игру могут играть двое. И вызывающая железная решимость унесла прочь леденящий страх. С огромной осторожностью он пополз назад через кустарник, к лесопилке.
Когда он достиг самой ближайшей к восточной стороне лесопилки точки, он задержался, оглядываясь назад, чтобы удостовериться, что за ним не следуют. Потом он набрал дыхания, поднялся и побежал.
— Не было ни треска ружейного выстрела, ни острой боли, ни гигантской руки в виде пули, которая протянулась бы, чтобы свалить его с ног. Чудом он добежал до лесопилки и прижался к земле возле грубого камня ее фундамента. Ему просто не верилось: он оказался прав. Никто не нападал на него здесь. Он в безопасности. По крайней мере, на какое-то время.
Он приложился глазом к щели в потрепанной деревянной стенке присматриваясь к внутренностям лесопилки. Он ничего не увидел. Только плоское пространство прогнившего пола и в дальнем углу темный силуэт давно безжизненного ржавого парового механизма.
Там он и хотел находиться, позади, среди этого железа, где он сможет ждать и присматриваться. Где он имел бы маленькую крепость, которую мог бы время от времени покидать, чтобы обследовать прилегающие пустыри и потом возвращаться.
А на ночь, может быть, вниз, в машинную комнату, куда всегда забирались девчонки. Крыс он вполне мог перенести.
Он попробовал ближайшую от себя планку в стене, просто средних усилий проверочный рывок. Сломать можно, но треск выдаст его. Придется обойти до ближайшей двери, которая находилась с северной стороны.
Все в порядке. Он знал лесопилку и знал остров, каждый дюйм и одного и другого. Это оружие, которого не имел его мучитель. Он продолжал цепляться за землю, одним глазом постоянно посматривая на кусты через опушку. Подобравшись к северо-восточному углу, он снова осмотрел внутренности. Лесопилка оставалась тиха и пуста. Он приподнялся и, пригнувшись, обошел угол, с ружьем наготове. Если там есть кто-нибудь, он первый получит свою пулю.
И двигаясь, и думая об этом, он вдруг выстрелил, потому что все-таки там кто-то оказался.
Глава 23
Человек стоял футах в двадцати у стены лесопилки.
Ружье Кена стреляло так быстро, как он только успевал переводить затвор и в слепой ярости он выпустил семь пуль за столько же секунд в туловище. На третьем выстреле он услышал свой вызывающий крик. Отлетали обрывки, плоти, под разорванной рубашкой открылся позвоночник, ребра были разворочены.
Он прекратил стрельбу. Израсходовал всю обойму. Крик его перешел в пронзительный смех, насмешливый и мстительный. Ему хотелось пинать это тело, плевать на него, осквернить его снова стрелять в изорванную плоть. Эта ненависть была самой сладчайшей вещью, которую он когда-либо испытывал.
Он двинулся вперед, перезаряжая. Вдруг он замер. Внутренний голос превратил его триумф почти в ужас, поведал ему о том, что уже видели его глаза, но отказались признать.
Тело продолжало стоять.
Он медленно подошел к нему, забыв и о тыле, и о флангах, обо всей молчаливой цепи опушек и кустарников позади.
Он понял, кто это, даже прежде, чем увидел свисавшую из-под навеса крыши веревку, которая поддерживала тело за подмышки.
Глаза и рот Грэга были раскрыты. Крысы уже поработали над ним и над его телом тоже. Он представлял собой мерзкое зрелище, обвешанный истерзанными внутренностями.
Две крысы валялись дохлые у его ног. Они были на Грэге, когда Кен начал стрелять, и оказались убиты, У одной была полностью снесена, голова.
Кен стоял, уставившись и, наконец, вспомнив об опасности, добрался до двери и ввалился в нее. Он плакал и пытался остановиться, потому что помнил, сколько это должно производить шума и насколько он беззащитен.
По прошествии времени, которое показалось ему вечностью, он наконец овладел собой.
Грэг был там, прямо снаружи. Он мог видеть его ноги. Лесопилка продолжала стоять пустой и молчаливой. Дрожа, он поднялся с болезненной и жестокой жаждой. Его язык и рот были пересохшими. А свою флягу он оставил там, на болоте, собираясь пить озерную воду.