Уйду ли я, останусь ли — это уже ничего не изменит. Уйду неудачливым выскочкой, останусь удачливым карьеристом. Отчего, черт возьми, я не могу перестать думать об этом? Отчего все они в тысячу раз меня сильнее, а ведь прав-то среди них я один? Правота упрощает жизнь, это общеизвестно. Всем другим упрощает, а мне усложнила. На мне это правило не сработало. Почему?
У меня был единственный шанс внести в ситуацию ясность: поговорить со стариком Раповым. Он единственный мог понять, что я хотел только лучшего. Он единственный мог серьезно принять мои заверения, что я не искал карьеры и выгоды себе не искал.
Я встал, протиснулся между столами, подошел к перегородке и постучал в стекло. Рапов был у себя: за дверью светилась настольная лампа. Наш шеф работал при лампе даже в середине дня. А может быть, зажигая свет, он подавал нам знак, что он у себя и не стоит особенно бурно резвиться.
— Владимир Петрович, — сказал я, приоткрыв дверь, — мне нужно с вами потолковать.
Рапов поднял от бумаг голову, поправил очки. Сквозь абажур на лицо его падал зеленый свет.
— А мне не нужно, — сказал он отчетливо. — Вы мелкий интриган, дорогой мой. Таким людям я руки не подаю. Впрочем, если вы настаиваете…
— Я не настаиваю, — ответил я, помертвев. Потом медленно закрыл дверь и, глядя прямо перед собой, прошел через всю комнату в коридор. Там я минут пятнадцать ходил взад-вперед, пытаясь успокоиться, и это мне удалось.
Тогда я пошел в РИО, взял лист чистой бумаги, написал заявление об уходе и вернулся к себе.
Коллеги мои уже поднялись с мест. Рабочий день кончился.
— Да, брат, дела, — сказал мне Дыкин, застегивая свой портфель. — Осложнилось все как-то, а понимания настоящего нет.
— Нет — и не будет, — буркнул Сумных, подчеркнуто не замечая моего появления. — Ты рядовой исполнитель, тебе понимание ни к чему.
Тут я увидел, что Аниты кет на месте, а за перегородкой идет какая-то суета.
— Туда не стоит, — вполголоса проговорил Дыкин, видя, что я направился в закуток. — Старику плохо…
За стеклами деловито перемещались фигуры в белых халатах. Анита наклонилась над столом. Я отчетливо видел ее лицо, ярко освещенное настольной лампой.
— Всего хорошего, — скромно сказал Ященко и проскользнул мимо меня к выходу. Следом за ним, молча раскланявшись, удалился и Ларин. Я же стоял посреди комнаты, держа в обеих руках трясущийся листок с заявлением, и не знал, как мне поступить.
Дверь закутка с дребезжанием отворилась, и вышел Молоцкий. Он был разъярен, слегка взлохмачен, толстые щеки его обвисли от гнева. Он смерил меня взглядом, саркастически улыбнулся.
— Король умирает, да здравствует король! — сказал он звучным голосом. — Примите мои поздравления, молодой человек!
Ответить мне было нечего. Я молча положил заявление на свой стол и стал собирать бумаги.
29
Звонок застал нас с Лариской врасплох. По системе оповещения, установленной еще до моего сюда переезда, один звонок относился к Яновским: их дверь была в самом начале коридора, и им было проще, чем нам, впускать и выпроваживать разных случайных людей. Но мои и Ларискины гости не утруждали себя чтением дверных табличек и упорно звонили нам один раз, что, естественно, причиняло Яновским лишнее беспокойство. Поэтому нам пришлось сменить систему, и теперь все сборщики макулатуры и слесаря перешли в наше с Лариской ведение. Но по воскресеньям слесаря и сборщики макулатуры отдыхают, поэтому мы с Лариской сразу сообразили, что к нам уже начинают поступать гости. Я вопросительно взглянул на Лариску, она бегло осмотрела свои владения («жидкостя» уже мрачно толпились на полу в отведенной им зоне, но в бутербродной царил полный хаос) и пожала плечами: а делать-то что? Открывай.
Это могла быть либо Мила, «просто несчастная баба», которая не вынесла воскресного одиночества и пришла подсобить, либо (что значительно хуже) Вика, «просто хорошая девка», со своим поклонником. Первую легко было нейтрализовать с помощью тостера, который Мила давно уже мечтала увидеть в деле и который из всей компании пока имелся только у нас. А вот с Викой возиться придется исключительно мне. «Просто хорошая девка» обожала затевать острые социологические диспуты, чтобы справа и слева кто-то умно и мужественно рассуждал, а она сидела посредине, закинув ногу на ногу и задумчиво курила крепкие сигареты без фильтра. При этом все ее участие в диспуте ограничивалось одобрительными репликами типа: «Хорошо говорите, ребята. Хорошо. Открытым текстом».
Я открыл входную дверь — и остолбенел. На площадке стояла Анита. Была она в светлом плаще, туго перетянутом поясом, что делало ее похожей на девчонку-школьницу, и только тщательно, волосок к волоску уложенная прическа да еще морщинки у глаз, да еще тонкий грим «под вечерний загар» (впрочем, все это я по памяти, на площадке было слишком темно, чтобы разглядеть такие мелочи) говорили о том, что у этой девчонки может быть школьница дочь. Анита смотрелась как настоящая воскресная гостья, и первой моей мыслью после минуты оцепенения было то, что Лариска сыграла со мной злую шутку и обзвонила всех моих сослуживцев. Впрочем, мысль была дикая: уж если у меня не было ни телефона, ни адреса Аниты, откуда все это могло быть у Лариски?
— Менее подходящего времени я выбрать, конечно, не могла, — заговорила Анита, — но я заходила уже два раза: вас не было дома.
Тут надо было изобразить что-нибудь на лице — типа «ах, какая жалость» или «ну, что за разговоры», но я был настолько ошеломлен, что на такие мимические тонкости был просто неспособен. Я молча отступил на шаг и сделал жалкий приглашающий жест рукой, быть может, даже произнеся при этом «прошу» (мне не хочется об этом даже думать, но это могло быть, не помню, ей-богу), в ответ на что Анита решительно покачала головой.
— Нет, нет, мне только нужно с вами поговорить.
Тут взгляд ее устремился поверх моего плеча, и я понял, что Анита увидела Лариску. В уголках ее губ появилась улыбка, которую я назвал бы улыбкой скорбного превосходства, если бы у меня было время это сформулировать. Но времени не было: я обернулся, Лариска действительно вышла на наши голоса и стояла на повороте коридора, одетая в свое лучшее платье (готов поклясться, что две минуты назад на ней был затрапезный «бутербродный» халатик), выжидающе спокойная и вся такая доброжелательная, что я окончательно пришел в себя. Какое-то время мы были поглощены взаимным разглядыванием: Лариска молча смотрела на Аниту, я — на Лариску, Анита (насколько я мог почувствовать) — на нас обоих в комплексе. Кто-то из нас троих должен был первым подать голос, но, черт возьми, хотел бы я видеть страницу, на которой четко мотивировано, почему это должен был сделать я.
Определенную часть разговора, думаю, есть резон опустить: в любом приличном пособии по развитию устной речи на иностранном языке, вычеркнув провинциальные реверансы: «Нет, нет, вы пришли удивительно вовремя» и «Мы вас ни за что не отпустим» (которыми Лариска пренебрегала), можно прочитать подробное описание аналогичной ситуации. Отмечу только, что женщины назвались «Анна Николаевна» и «просто Лариса», и это очень облегчило мое положение (вариант «Анита» и «Лариса Ивановна» предполагал крайне острый эндшпиль), затем мне был подан плащ, и я был отпущен на улицу без всяких предварительных условий: по выражению лица Лариски было видно, что она сразу и прочно связала мою сегодняшнюю задумчивость с этим странным визитом не непосредственно, а через какое-то недостающее звено. Возможен вопрос: как это удается людям читать такие сложности прямо по выражению лица? Но и ответ напрашивается: если очень подожмет — поднатужишься и прочитаешь. Обыкновенно люди находятся в менее пиковых ситуациях, и их внимание не настолько обострено. Спускаясь по лестнице, я оглянулся и уловил в Ларискином взгляде некоторое даже удовлетворение: она отлично понимала, что по возвращении мне придется-таки «расколоться».