— Я бы назвала «новую этику» процессом (именно процессом, а не конкретным феноменом) пересмотра правил и норм взаимоотношений во всех сферах жизни. В первую очередь, конечно, тех, которые касаются межличностной и гендерно маркированной коммуникации.
Согласна с тем, что этика постоянно меняется. Однако, когда есть некая конвенция, доминирующая и устоявшаяся норма, которой следует большинство, то при ее пересмотре можно говорить о появлении чего-то нового. Это не значит, что раньше не было тех людей, которые думали по-другому, или что не было сопротивления, но существовало некоторое принятие способа взаимодействия. В основном это, разумеется, касалось общения между мужчинами и женщинами: действовала позднесоветская практика коммуникации, связанная с особыми режимами понимания приватного и публичного, гендерной иерархии, сексуальности и индивидуальной автономии. Грубо говоря, шлепки, хватания за коленку или объятия на вечеринке, о которых никто не просил, считались нормами выражения внимания, проявления власти и производства маскулинности и феминности. Безусловно, всегда были те, кому такое не нравилось, но в целом это разделялось как норма.
Думаю, то, что происходит сегодня, — следствие многих процессов. Во-первых, это результат, как писали социологи Энтони Гидденс и Зигмунт Бауман, становления рефлексивного общества и индивидуализации. Во-вторых, это результат появления психотерапевтической культуры, которая подразумевает попытку контроля по крайней мере себя и своих границ, осознание внутренней отличности. В-третьих, это результат эмансипации и феминистского движения, то есть субъективации женщин, пересмотра их позиции в коммуникации и места в обществе.
Почему этика «новая»? Потому, что она связана с новым поколением, поколением 20—30-летних. Это не означает, что в этом процессе нет 40—50-летних: как мы помним, в движении #MeToo, например, участвовали люди совершенно разных возрастов. Но это проблематика, которую в первую очередь ставит молодежь.
Интересно, что молодежь, как правило, проблематизирована: она не такая, она не вписывается в какие-то нормы, она все нарушает. Вдруг выясняется, что сейчас ее нельзя назвать «плохой», так как молодые люди, в отличие от предыдущего поколения, к примеру, меньше потребляют алкоголь, статистически дольше учатся, отлично ладят с гаджетами (последнее во время пандемии оказалось очень полезным навыком). Молодежь не «плохая», однако она другая.
Прилагательное «новая» наделено позитивным смыслом. Молодежь не «пришла и все разрушила», но предложила пересмотр важных вещей, которые другие люди, тоже проходившие через явления позднего модерна, в принципе понимают, даже если им сложно изменить собственное поведение. Уровень доверия и уважения к молодым повысился, и потому остальные прислушиваются к тому, что они проблематизируют.
Таким образом, в обществе возникает идея «новой этики», то есть уважения границ, гендерно равноправной коммуникации, изменения иерархии, в том числе сексуальной, в которой доминирующая роль ранее принадлежала мужчине, а подчиненная — женщине. На мой взгляд, это хороший эгалитарный процесс.
Каковы особенности
«новой этики» и ее языка?
Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:
— Один из важнейших столпов «новой этики» — интерсекциональность, то есть понимание, что разговоры об уважении к другим и о равенстве возможностей должны опираться на представление о множественности подходов к инклюзии. «Новая этика» — это в какой-то степени продолжение большой критической теории, только она была политико-академическим проектом, а сейчас все сильнее смещается в сторону активизма.
Здесь существует такая проблема: для того чтобы практиковать интерсекциональный подход, нужно, что называется, «выйти из своей коробки». К примеру, у меня есть гендерная и этническая идентичности, которые — я точно знаю — могут стать причиной для дискриминации. И понимаю, что способна уловить ее, даже если это затрагивает другого человека. Но я не особо сталкиваюсь, допустим, с эйджизмом, соответственно, он выпадает из моего интерсекционального поля зрения. Или, например, я, как и очень многие российские граждане, не соприкасаюсь с расизмом как он есть (скорее с этно- и ксенофобией), поэтому вещи, связанные с ним, тоже могу не видеть. Это естественные ограничения, которые проистекают из того, что мы обладаем как привилегиями в некоторых положениях, так и потенциалом для дискриминации нас самих в других.