В целом, если коротко, это история именно про захват повестки и про то, что прежние нормы как будто уходят из окружающего мира: люди начинают и говорить о другом, и по-другому видеть добродетель. У некоторых возникает ощущение, что они, воспитанные в логике подвига, — отживший материал, тот самый подвиг никому не нужен, и необходимо, наоборот, относиться к себе аккуратно. Правда, нужно сделать скидку на то, что это рассуждения из серии «проблемы московской девочки», так как большинство, к сожалению, в нынешних условиях выживает. Конечно, это совершенно не отменяет тот факт, что есть ментальные состояния и отдельные способы заботиться о себе, но очень часто дискуссии о «новой этике» выглядят странно на фоне этого выживания. Потому что, вероятно, если тебе нечего есть — это первая проблема, которую ты решаешь, и только потом идут проблемы «новой этики».
Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:
— Как я уже говорила, я смотрю на «новую этику» как на новое основание для солидарности. Когда есть значимые векторы напряжения, люди разделяются: одни с этой стороны баррикад, а другие — с той. При этом те, кто находится по одну сторону, не всегда обладают схожими социально-демографическими характеристиками. Пол, класс, гендер и поколение очень условно очерчивают границы солидарности. Таким образом, с одной стороны баррикад могут оказаться мужчины и женщины разного возраста, работающие в разных сферах и принадлежащие к разным классам, для которых «новая этика» становится лакмусовой бумажкой. Как ты относишься к «новой этике»? Что ты по этому поводу думаешь? Говоришь ли ты: «Кошмар, ужас, сейчас мы скатимся в какой-то консерватизм, давайте оставим все как раньше»? Или, наоборот, заявляешь: «Хватит этого консерватизма, давайте меняться».
Я бы сказала, что, наверное, чаще всего в основе споров вокруг «новой этики» действительно лежат гендерные и поколенческие различия/напряжения. Тем не менее, чем мне нравится идея солидарности: в ней нет детерминизма. Она не предполагает, что если ты, например, мужчина в возрасте 56 лет, то непременно будешь против «новой этики». Нет, может быть, ты всю жизнь пытался изменить правила, которые тебе совершенно не нравились, и поэтому в полной мере солидаризируешься с молодым поколением. Однако с одной стороны, скорее всего, будут люди более молодого возраста, не ниже среднего класса, у которых есть ресурсы и навыки артикулировать потребности и недовольства. А с другой — старшее поколение, которое необязательно действует вразрез с идеями, формирующимися в рамках «новой этики», но слышит в них упрек и угрозу в свой адрес.
Возможно, не последнее место в выборе той самой стороны занимают дебаты о нашем «особом пути», о национальном государстве, о страхе быть похожими на Запад или, наоборот, не быть. Все это тоже имеет значение, в солидарности какую-то роль играет отношение к политике и разница в представлениях о том, что есть Россия и какой она должна быть.
Это комплексная, но очень важная история. Я надеюсь, что кто-нибудь более глубоко, чем мне пока доводилось, займется изучением этих вопросов.
Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:
— Есть несколько причин. Здесь нам поможет интерсекциональная оптика, потому что возникающие напряжения можно объяснить очень разными пересечениями социальных характеристик.
Первое — это поколенческое измерение. Для людей, социализировавшихся в позднесоветский период, внебрачные сексуальные связи были формой эмансипации и свободы, и иногда возникали сознательные проекты ее обретения в тех социальных условиях. Им действительно бывает сложно принять новую предлагаемую парадигму того, что такие отношения в рамках работы можно назвать домогательством. Подобный формат дискуссии напоминает им разборы на парткомах, поэтому вызывает протест.
Второе — это классовое измерение. Условно говоря, есть образованный городской средний класс — люди, которые читают ту же «сигму», «Медузу» и что-нибудь на английском (The New Yorker, к примеру, или другие издания). Обсуждение этих проблем для них привычнее и понятнее, чем, скажем, для людей в российских регионах, которые работают на заводах и с меньшей вероятностью читают эти медиа. И поэтому это не только классовое, но и некое региональное измерение.