Лундин спокойно ждал. Колыванов смотрел на него с жадным вниманием. Лундин опять грустно улыбнулся одними глазами, достал из кармана слуховой рожок с резонатором, небольшую черную аспидную доску с привязанным к ней белым грифелем и написал: «Контузия не прошла».
Колыванов смотрел на Григория, не двигаясь, не в силах перебороть какого-то гнетущего чувства. Это было не сожаление, хотя он мог бы жалеть Лундина, помня его вечную неугомонность, говорливость, умение поспеть на помощь каждому, кто в ней нуждался; не боязнь за приятеля, потому что Лундин, несмотря на постигшее его несчастье, оставался бодрым, спокойным и, как видно, уверенным в себе и своих силах; не страх, какой охватывает человека, увидевшего, что с близким ему случилось несчастье… Скорее всего, в гнетущем ощущении слились и эти и еще многие другие чувства, которые нельзя было выразить словами. Может быть, таилось даже чувство неловкости оттого, что вот он, Колыванов, добрый приятель этого молодого человека, жив и здоров, а между тем гневит судьбу сожалениями и сетованиями на несчастия, неизмеримо меньшие, чем настигшее друга.
Лундин все стоял со смущенно-виноватым видом, словно сожалел, что вынужден открыть свою беду. Колыванов молча стиснул его руку, хотя слова бились в горле, сдавливая дыхание. Тогда Лундин написал еще одно слово: «Говори!» — и указал на свой слуховой рожок.
— Ты получил мое письмо? — спросил Колыванов, приблизив лицо к слуховому аппарату.
Лундин кивнул. Он, по-видимому, уже привык пользоваться несовершенными средствами связи между собой и другими людьми: слуховым рожком, мимикой, жестами. Но Колыванов не мог так скоро освоиться с этим односторонним разговором, тем более что Лундин старался писать как можно меньше.
Однако заметив затруднение Колыванова, Григорий присел к столу, притянул Колыванова за руку и заставил сесть рядом, быстро записывая и затем стирая вынутой из кармана тряпочкой крупные косые фразы.
«Ты не беспокойся, — писал он, — я уже совсем здоров. В чем у тебя дело?»
— Ты северные болота знаешь? — спросил Колыванов, пригибаясь к рожку.
«Довольно хорошо!» — написал Лундин.
Колыванов расстелил на столе карту района. Северные болота были изображены на ней во всей своей неприступности. Зеленая, со штриховкой, краска заливала весь север района.
— Покажи, где бывал? — спросил Колыванов.
Лундин присмотрелся к карте, улыбнулся, найдя на ней такие отметки, которые были известны только охотникам, например: Изба Марка, Лосиный провал, Соболий лаз. Потом отчеркнул ровным ногтем кружок возле Избы Марка и показал на треугольник, образованный Собольим лазом, Лосиным провалом и излучиной Колчима.
— Летом был или зимой? — продолжал спрашивать Колыванов.
«Осенью», — написал Лундин.
— Не приходилось тебе примечать, нет ли там где-нибудь сброса в горные речки, чтобы осушить эти болота? — спросил Колыванов.
Лундин удивленно посмотрел на него, потом перевел глаза на стены, увешанные диаграммами, на свертки планов, лежавшие на столе, улыбнулся.
«Не примечал, но могу узнать…» — написал он.
— С ума ты сошел, да кто тебя туда теперь пустит! — воскликнул Колыванов. Но, увидев, как омрачилось лицо Григория, пожалел о своей несдержанности.
Колыванов знал о том, что с Лундиным случилась беда, но никак не ожидал увидеть такие тяжкие ее следы. Лундин работал с ним до самого окончания Казахстанской дороги. Когда железная дорога благополучно пересекла целинные районы Казахстана, старые друзья и помощники Колыванова вдруг проявили непонятную строптивость. Чеботарев неожиданно женился и осел вместе с женой-агрономом в целинном совхозе. Лундин, закончив взрывные работы на постройке вторых путей, уехал на строительство нового железнодорожного подхода. К тому времени Григорий Лундин считался уже признанным мастером направленных взрывов: взрывов на выброс, взрывов на рыхление, то есть самых совершенных способов работы, когда большую часть труда за человека производят тол или аммонал, динамит или тротил.
При переходе через один из западных отрогов Алтая с Григорием случилось несчастье. Переход вели с обеих сторон хребта — так настоял главный инженер Барышев: этот Барышев вечно торопился. Во время большого взрыва на той стороне хребта сдетонировал только что заложенный Лундиным заряд. Детонация, по-видимому, передалась через одну из жил пегматита, пронизавшую толщу выработки. Лундин был контужен.