Клетки выкладывали на кочках. Но к утру кочки оседали, и мох пропитывался водой, как гигроскопическая вата. Все просыпались, промокшие, простуженные, злые. Казалось, что никогда больше они не отогреются, от такого холода не помогут ни огонь, ни осеннее солнце.
Больные, невыспавшиеся, они покидали место ночлега, чтобы опять двигаться вперед и вперед.
По утрам вода на болотах была покрыта ледком, и это еще более затрудняло путь. Лед резал обувь, разрывал одежду, когда они проваливались в мочажины; ранил руки, когда они выбирались из его режущих тисков.
Потом всходило багровое огромное солнце, очень близкое, но тоже холодное, будто и оно было покрыто тонкой коркой льда. Солнце почти и не грело, но к полудню ледок все-таки расходился, тончал, и тогда почему-то вода становилась еще холоднее.
На третий день они настолько приблизились к черному гребешку горного леса, что стали различимы отдельные вершины. Это видение обещало заслуженный отдых, так как в лесу станет, несомненно, теплее и суше, да и ночлег там устраивать легче. А за этими горами — много ли, в сущности, до них осталось! — поселок, последняя станция, конец пути, и самолет, который в течение каких-нибудь часа-полутора перенесет их через то пространство, на переход которого потребовался месяц напряженного, выматывающего пути.
От сознания этой близости заслуженного отдыха все приободрялись. Даже Екатерина Андреевна почувствовала себя лучше.
Перед самой ночью согра обрадовала их. Они набрели на каменный островок, поросший живыми еще деревцами. Конечно, и этим деревцам жить осталось недолго, корни их, оплетшие камень, уже опустились к воде и замокли в ней, но тут все-таки было сухо. По краям островка стояли мертвые деревья. Чеботарев нарубил достаточно дров, и они впервые за эти дни подсушились, выпили вдоволь чая с клюквой и брусникой.
И постели были сухими, из зеленых пихтовых лап, из хрустящего пырея. Остался, по всей видимости, последний переход до гор, поэтому отдыхали с особым удовольствием.
Но Чеботарев все был чем-то недоволен. И когда разбили бивак, когда все сидели у огня, потягивая кислый от клюквы чаек, он, отставляя свою кружку, то и дело вставал, отходил на западную оконечность островка и принимался вглядываться в сумеречную мглу, будто там, позади, оставил что-то очень нужное, и раздумывал, не вернуться ли за оставленным…
Борис Петрович не выдержал, окликнул:
— Что ты там ищешь, Василий?
— Вчерашний день, — нехотя пошутил Чеботарев.
Колыванов, оставив Екатерину Андреевну устраиваться на ночь, подошел к нему.
Чеботарев стоял, привалившись плечом к сушине без единого сучка, торчавшей тут как телеграфный столб, и хмуро оглядывал все сужающееся в сумерках пространство. Было похоже, что горизонт медленно наступал со всех сторон, заключая постепенно живых людей в узкий круг, ограниченный трепетным светом костра. Погасни этот свет, и ночь задавит людей…
— Что ты там увидел? — спросил Колыванов.
— Ничего… пока… — со значением сказал Чеботарев.
— Что значит «пока»? — спросил Колыванов, невольно понижая голос.
— А то, что за нами кто-то идет, — вдруг, не выдержав спокойного тона, брякнул Чеботарев.
— Подожди, что ты несешь? Кто идет?
— Откуда я знаю? — рассердился Чеботарев. — Я говорю только, что за нами кто-то идет… Или ползет! Потому что ничего стоячего и ходячего я не видел. А вот есть такое чувство, что все время за нами следят. Да и факты есть…
— Факты?
Колыванов воскликнул это так удивленно, что Василий сердито умолк. Он знал, на что намекал Колыванов этим удивленным возгласом. Еще в первые дни пути Колыванов объяснял Василию, как трудно путешествовать по лесам маленькой группой. Все время кажется, что кто-то за тобой следит. Человек начинает беспокойно оглядываться, останавливаться, по ночам плохо спит, а от этого изматывается раньше времени: Колыванов называл это боязнью пространства. Василий и на самом доле в первые дни чувствовал себя в лесу тревожно. Но потом заботы об Екатерине Андреевне поглотили его, и он забыл о своих тревогах. И вот теперь…