— Стойте! — кричал Лундин и так же тяжело, словно продолжая поворачивать эту дверь, чтобы не могла закрыться вновь, опять закричал: — Ложись! Взрыв!
Последнее слово, такое плотное по количеству согласных, было самым трудным для Лундина, оно как будто окончательно решило меру его сил, потому что в тот же миг он одним прыжком настиг Чеботарева и сшиб его с ног жестоким ударом. Затем перепрыгнул через Чеботарева, стремясь настичь Колыванова, но в это мгновение земля разверзлась, край чаши, теперь видимый так отчетливо, словно он был вычерчен на фоне темно-синего неба, раскололся, огромный зубец его приподнялся в багровой короне огня и праха.
В этот миг Колыванов почувствовал толчок в грудь и, падая навзничь, увидел близко перед собой лицо Екатерины, испуганное и нежное, увидел ее руки, толкнувшие его, и глаза, которые смотрели в его глаза с любовью и боязнью.
Она что-то кричала, он не знал что, но слова были полны любви и страха за него. Он понял это в тот миг, когда падал от ее толчка, когда чувствовал, как она закрывает его от взрывной волны и осколков, которые уже неслись к ним с воем и свистом, словно выброшенные из кратера вулкана.
Затем грохот кончился, наступило затишье, прорезаемое свистом камня. Колыванов попытался перевернуться, чтобы самому защитить Екатерину, но ее тело стало вдруг очень слабым и тяжелым. И Колыванов подумал, что она ранена, если не убита.
Это было так страшно после мгновения найденной вновь ее любви, что он приподнялся на колени, вглядываясь в ее лицо.
Краем глаза он увидел, как на границе болота появился еще человек, поднявший руки к небу, будто умоляя это грозное ревущее небо, увидел, как Григорий Лундин, все крича от радости возвращенной речи, бросился к этому человеку, но вдруг споткнулся и упал, а человек, — теперь Колыванов понял, что это Леонов, — оседал, сгибаясь в три погибели, и только длинные его руки торчали, как сломанные.
Колыванов схватил голову Екатерины, прижимая ее к своей груди, чувствуя боль во всем теле от мелких осколков. Катя была жива, он слышал биение ее сердца. Она не могла умереть, умереть в то мгновение, когда он снова нашел ее душу, так долго скрывавшуюся за окаменелым выражением лица, за словами, которые можно было и не говорить.
Все это продолжалось каких-нибудь десять — пятнадцать секунд, четверть минуты, но это были те мгновения, когда с человеком могут произойти удивительные изменения, когда один может стать трусом, другой храбрецом, третий — найти утраченные чувства, когда можно и умереть и воскреснуть для новой жизни. Уже сыпалась только мелкая щебенка, уже оседала пыль, которую Колыванов видел краешком глаза, как вдруг он ощутил тяжелый тупой удар по голове, попытался приподнять ставшее сразу слабым и безвольным тело и уже окончательно упал вниз лицом, ничего больше не чувствуя и не ощущая.
Он не видел того, как Чеботарев, встав в клубах бурой пыли, темнолицый, похожий на мумию, — так высох он в течение этих секунд, — поднимал на руки Григория… Не видел, как он вливал в стиснутый рот Екатерины Андреевны последние капли водки из своей фляги. Не чувствовал того, как несли его к горам, как укладывали на пихтовые лапы в охотничьей избушке. Для всего этого он был мертв, но жизнь еще теплилась в нем, она была в слабом биении сердца, в дымке на стекле ручных часов, что ежеминутно подносил к его губам Чеботарев. Какие-то люди стерегли эти крохотные признаки жизни, стремились удержать их, они растирали его окоченевшие мускулы, они делали ему перевязку, брили волосы на голове охотничьим ножом, сшивали разорванную на черепе кожу оленьей жилкой.
Так прошла ночь, и наступило утро. Утро было ясное, морозное, полное солнца, словно в природе произошел окончательный поворот от осени к зиме. В охотничьей избушке, где лежал Колыванов, было жарко от камелька, от сгрудившихся около раненого людей, и было тихо, хотя обсуждался большой и важный вопрос. Говорили шепотом, немногословно, стараясь только об одном — чтобы решение их совпало с желанием Колыванова, если бы он мог слышать их речи.
17
Колыванов надолго вернулся к тому странному существованию, каким живет новорожденный. Он как бы провалился в глубины прошлого, где впервые приобретал сложным опытным путем ощущения и сознание, без которых немыслимо живое существо. Все, что Колыванов воспринимал, являлось только физическими ощущениями, ни в коей мере не связанными с его предшествовавшим опытом, с его знаниями, да и знаний этих у него словно никогда и не было.