— Какая очередь?
— Папа, Аннушка у нас староста. Это она решила, что мой завтрак будут получать по очереди…
Мать кипятилась. Но Михаил Борисович понимал Нонну. Иногда говорил:
— Завтра пригласишь на обед двух подруг. Обедать будете отдельно. Кормить станешь сама. Мама скажет, что и где взять.
Эти обеды происходили обычно по субботам. И тоже странность — каждый раз Нонна приводила других девочек. Мать снова сердилась: «У тебя нет подруг!» Дочь отвечала снисходительно: «Мы дружим всем классом!» — «Что же, вы решаете на классном собрании, кто должен идти к тебе в гости?» — «Нет, мама, это решает Аннушка. Она лучше знает, кто как живет, кто получил «похоронную», у кого наградили отца или мать…» — «При чем тут матери?» — «Ах, мама, у нас три девочки в классе, мамы которых на войне. Кто врач, кто инженер. А всего в школе таких девочек двенадцать». — «Разве это война? Это ужас!» — восклицала мать.
Тогда она еще не очень верила, что газеты печатают правду о фашистах. В конце двадцатых годов она жила вместе с Михаилом Борисовичем в Германии: Михаил Борисович проходил практику у профессора Вернера Гейзенберга; немцы ей очень нравились, возможно, что с одним или двумя у нее были даже романы.
От этого предположения у Михаила Борисовича до сих пор побаливало сердце. Михаил Борисович был тогда слишком занят — профессор Гейзенберг не давал спуску своим бакалаврам. Брониславе было скучно. А молодых немцев в этом университетском городе болталось сколько угодно. Язык она знала отлично. Это как раз и заставило Михаила Борисовича ходатайствовать, чтобы молодую жену направили с ним, — будет переводчицей при муже. Ничего из затеи с переводами не вышло: Брониславе скоро надоело выслушивать и переводить мудреные речи физиков. Хорошо еще, что знаки и символы в науке интернациональны. Ну, а через два или три месяца Михаил Борисович и сам о б р е л слух на чужую речь. Как ни удивительно, это именно так и было. Он вдруг стал слышать разговоры соседей. До этого все слова сливались в неразличимый гул. И вдруг он услышал о Брониславе то, что раньше проходило мимо его сознания, как гудение: «Фраукотораялюбитнемцев».
…Он столь глубоко задумался, держа перед собой зачетку, что только покашливание студента вывело его из забытья. Расписавшись, он вернул зачетку и сказал:
— А не могли бы вы, Ярослав Ярославович, как-нибудь заглянуть ко мне? Мне хотелось бы услышать ваше мнение об этих сборниках и обменяться мыслями о новых путях науки…
Не видно было, чтобы студент смутился, услышав такое приглашение. И ответил Чудаков несколько насмешливо:
— Не думаю, Михаил Борисович, что такой обмен будет для вас интересен. Так же, как в сказке: нашел человек золотой слиток с лошадиную голову и обменял на обыкновенный пшик…
Михаила Борисовича несколько покоробило от этой манеры разговаривать присказками, однако он с обычной любезной улыбкой спросил:
— Что вы имеете в виду под такой странной аналогией?
— О, это просто притча о невыгодном обмене. В конце концов, бывший владелец золота получает иглу без ушка, но с советом — накалить иголку и пробить ушко. А когда он бросает раскаленную иглу в воду, то слышит только издевательское «пшик». Но я обязательно зайду, Михаил Борисович, у меня на этот случай даже ваш телефон записан.
Чудаков попрощался и ушел, этакий с виду недоросток, с мальчишескими движениями, в странном спортивном костюме — лыжные шаровары, стянутые у щиколоток, и толстый свитер, стянутый у горла, — мешок на мешке. А что, если он явится в таком наряде? Бронислава не протестует против свободы в одежде, но только на пикниках, где и профессора частенько одеваются так же, как этот Чудаков. В собственном доме она подобной небрежности не переносит. Впрочем, если Чудаков заранее записал телефон Михаила Борисовича, значит, подозревал, что привлечет внимание профессора. А если это так, то, наверно, учтет и все остальное. Должно быть, расспрашивал студентов, уже побывавших у Михаила Борисовича.