Михаил Борисович отпустил Алексея, а сам так и остался сидеть за широким столом. Алексей, выскочив из института, взял такси и помчался в клинику.
Но к Бахтиярову и к дежурившей возле него жене Алексея не допустили.
Домой он вернулся разбитым, как будто и его окутало облако вредных излучений, которое опустилось на соперника.
Бахтияров умер через месяц.
Алексей был на похоронах. Он видел Нонну издали. Она стояла у открытой могилы, бледная, неподвижная, безучастная ко всему, и только слезы, которые вдруг начинали катиться по исхудавшим щекам, были живыми.
Сразу после похорон она уехала обратно под Ленинград. Возможно, она считала заработавший наконец реактор лучшим памятником своему мужу. Говорили, что она продолжала вести музыкальные курсы, вошла в совет жен, заботилась об увековечении памяти первого строителя реактора. В Москву она приезжала редко, а когда бывала в отцовском доме, дом как бы замирал.
О том, что Нонна побывала у отца, Алексей узнавал обычно после ее отъезда. Или так, как случилось однажды на Новодевичьем кладбище. Алексей почему-то забрел туда, хотя ему еще ни разу не приходила в голову мысль о том, что и он смертен. Такие мысли обычно приходят к людям после пятидесяти, а ему едва исполнилось двадцать пять. Просто был неинтересный футбол, ему стало скучно слушать вопли соседей, он ушел со стадиона, прошел по парку, оказался у окружной железной дороги, добрел до кладбища и зашел туда. Час был поздний, никаких похорон не происходило, и он побрел по дорожке, которая была самой пустынной. И внезапно увидел Бахтиярова.
Каменный Бахтияров стоял на том самом месте, в изголовье своей могилы, где когда-то, во время похорон, стояла Нонна. Он чуть склонился вперед по своей привычке, и ветер взметнул полы его плаща. Он что-то рассматривал впереди, чуть прищурясь, и лукаво-благожелательная улыбка на его лице показывала, что он узнал нечто новое, но бережет это новое пока в себе. Казалось, вот он распрямится, обратит лицо к нечаянному посетителю и вдруг скажет:
«А знаете, коллега, есть нечто странное в нашем микромире! Чем больше частиц мы открываем в нем, тем явственнее проглядывает что-то уже известное. Не кажется ли вам, Алексей Фаддеевич, что мы, разрушив представление об атоме как о копии нашей планетарной системы, постепенно приходим к ощущению атома как галактического построения?»
Алексей отчетливо вспомнил, что именно так его однажды и огорошил Бахтияров. Болтал с Нонной, шутил с друзьями-физиками, показывал какие-то непонятные карточные фокусы, а потом вдруг обернулся к Алексею и начал: «А знаете ли, коллега…» — и прочитал нечто вроде реферата о том, что может существовать прямая связь между микромиром и Вселенной, что относительно не только пространство, но и время, что теория квантового излучения внутри атома может соответствовать теории пульсации звезд в Галактике, что предполагаемый наблюдатель, оказавшийся внутри атома, вероятно, представил бы себе окружающую среду как цельную галактическую систему… И, внезапно зажмурившись, мечтательно протянул: «Ах, если бы мне десяток лет вашего институтского созерцания! Сидеть втихомолку в теоретическом отделе, уставившись на свой пупок, и размышлять, размышлять…»
Алексея покоробило от этого легкомысленного тона. Он-то знал, что в теоретическом отделе разглядывать собственный пупок некогда, — они не йоги, они ученые! Но ответить Бахтиярову не успел: Нонна, глядевшая на этого путаника как загипнотизированная, вдруг встала и вышла в свою комнату. Она шла, высоко неся голову, совсем как сомнамбула, — известно, что лунатики, или сомнамбулы, совершают самые опасные действия, не видя ничего: идут по карнизу многоэтажного дома, переходят с крыши на крышу, а глаза устремлены в какую-то далекую точку и даже не реагируют на свет. В этот миг, наверно, Алексей и понял, что его Нонны больше нет, родилась другая, новая, непохожая на ту.
Он угадал: Нонна вернулась из своей комнаты, неся на вытянутой левой руке небольшую бронзовую статуэтку Ники. Эту статуэтку она и Алексей покупали вместе совсем недавно в комиссионном магазине на Арбате. Алексей до странных мелочей помнил, как это произошло. Тогда ему внезапно показалось, что в покупке есть что-то символическое: когда-нибудь Нонна смирится и примет его любовь. И знаком этого смирения будет Ника, которую Нонна подарит ему. Он даже помнил, как в магазине какой-то пожилой чудак заговорил с Нонной, и Нонна, полуиспуганно, полукапризно, попросила помощи: