Когда Джон собрал всё, что требовалось, он вновь оказался один на один со странным молодым человеком, что стоял за прилавком. Теперь, когда викарий ушел, тот вновь на него косился, буквально преследуя взглядом, хотя, если Джон смотрел на него, тот немедленно отводил глаза. Джон не был уверен, какая корреляция существовала между тем, что он не знал, как припарковывать большие автомобили, и магазинными кражами, но, судя по всему, в сознании этого парня подобная связь была. Это было намного более раздражающим, чем любая другая причина, и он невольно сжал левую руку, словно бы готовясь дать отпор. Значит, то, что он неуклюже поставил на стоянку «Ленд-Ровер», превращало его в клептомана, который нацелился на пакет с печеньем? Ну, и молодежь теперь выросла! Собрав всё, что хотел, он поставил на прилавок корзину, встретив взгляд продавца, когда мальчик пробил чек и укладывал все покупки в пакет. И даже тогда продолжал таращиться, отведя глаза в сторону в тот же миг, как Джон поднял взгляд от бумажника.
— Что? — наконец, не выдержал Джон, ощетиниваясь.
Молодой человек слегка вздрогнул и, краснея, вновь посмотрел на него; потрескавшиеся губы чуть шевельнулись. Потом глубоко вздохнул и придвинул к нему по прилавку расходную книгу и ручку.
— Н-не могли бы вы… М-можно попросить ваш автограф, доктор Уотсон, сэр? — спросил тот, взволнованно заикаясь.
Чувствуя себя последним мерзавцем, Джон нацарапал свое имя, заплатил и поспешил назад, к снятому ими дому, сожалея, что утро так не заладилось.
Поездка домой прошла беспрепятственно, хоть дорога показалось более длинной и извилистой, чем он помнил, но с четким ориентиром в виде вращающейся ветряной мельницы, возвышающейся над одинокой скалой. Он оставил «Ленд-Ровер» там же, где нашел его, благо не было необходимости четко вписываться между какой-либо разметкой и линиями парковки: здесь были следы в грязи да неглубокие лужи в углублениях от колес. Повесив мешки на предплечья, Джон, открыв незапертую дверь, положил покупки на стол, чтобы разобрать и распаковать их. И, насвистывая какую-то песню, что, казалось, соответствовала настроению (а оно улучшилось, когда утренняя неловкость осталась в прошлом), принялся за работу. Вскоре сосиски были в чугунном горшке, а несколько разбитых яиц шипели в масле на сковородке, пока оба блюда не были приготовлены. Шерлока не было видно ни в гостиной, ни в кухне. Шагов тоже не было слышно, половицы не скрипели, и вода не шумела в трубах ни в ванной, ни в туалете. Джон честно не ожидал, что тот будет бодрствовать. Сон был необходим для усталого тела, хоть уход в сновидения был далек от того, в чем нуждалась его остальная часть. Ум был обеспокоен, а отчасти, возможно, и сердце. И желудок, конечно, не мог обойтись без внимания. Джон быстро поднялся по лестнице к спальням, оставив внизу без присмотра сосиски и яйца на еще горячей неглубокой сковороде. Дверь Шерлока была закрыта, и он осторожно постучал, чтоб не потревожить его.
— Шерлок? Ты проснулся? — позвал он негромко.
Никакого ответа. Джон постучал еще раз, затем попробовал дверь, когда продолжающаяся тишина становилась тревожной. Медная ручка легко повернулась в ладони; дверь оказалась не заперта. Джон слегка приоткрыл ее, чтоб не скрипнули петли, и заглянул в большую спальню.
Кровать была пуста, но еще не застлана; покрывала сняты, а простыни скомканы и лежали в беспорядке после ночного сна. Сумка с вещами Шерлока была всё еще около двери, нераскрытая и нераспакованная, точно так же, как пакет с его личными вещами возле кровати. Джон вошел, озираясь вокруг, на мгновение охваченный страхом, который не позволял себе называть, но который всегда касался самого худшего. Он не должен был волноваться. Осмотревшись, он увидел большие эркерные окна, выходившие на южную сторону, к волнам и скалам, а также взъерошенного Шерлока, сидящего, закутавшись в толстое коричневое одеяло, и подавшегося к стеклу, глядя на скалы. Волосы его были в том же беспорядке, что и простыни, а лицо столь же белым в свете слабого утреннего солнца.
Было бы даже трудно сказать, открыты его глаза или нет, если бы, когда он моргал, его черные ресницы не трепетали. Он, казалось, не заметил или не озаботился тем, что Джон был там, завороженный неспокойно кипящей водой залива.
Подойдя к нему, Джон встал рядом, прислонившись к стене, и тоже стал наблюдать. Это было безостановочно, бесконечно. Белый всплеск волны, разбивающейся о черные камни, чтобы вновь отступить и вернуться: неизменный прилив разрушительной силы, успокаивающейся в своем ритмичном крушении. Всё было покрыто серой пеленой от моря до неба – и трава, и облака, – за исключением скал и белых гребней набегавших и бьющихся в них волн. «Обзорный Дом» стоял ближе к краю скалы, чем казалось Джону по фотографиям, даже ближе, чем выглядел по дороге сюда. Над садом, куда выше трепещущей на ветру травы, за стеклом, они словно повисли в воздухе чудесной уловкой, волшебством и иллюзией.
— Красиво, хм-м?
Шерлок только кивнул, всё еще неподвижный, словно мраморное изваяние.
— Я однажды поехал с компанией в Лизард-Пойнт [4]. Попытался заняться серфингом. Весьма опрометчиво. Дело кончилось солнечными ожогами и потерей половины ногтя на пальце ноги. Потрясающая поездка. Костры по ночам были удивительные.
Джон взглянул вниз на бледное, лишенное эмоций лицо, отражавшееся в оконном стекле, когда Шерлок негромко говорил это, всё еще поглощенный движением волн – приливом и отливом снаружи. В любое другое время хорошо было бы просто побыть в тихой компании. У них с Шерлоком часто бывало такое. Впрочем, тут было две возможности, когда Шерлок был в одном из своих капризов: гробовое молчание или раздражительность ребенка. Раздражительность означала, что тот хотел внимания, но не знал, как попросить об этом. Так что Джон должен был понять, какого рода была тишина, но он научился бояться того, что за нею часто скрывалось. Он вздохнул, потирая затылок, как всегда, когда сталкивался с другими призраками недоброго прошлого.
— Ты в порядке, Шерлок? — спросил он, ощущая, что горло слегка сжалось при этих словах, которые он еще не был готов говорить и слушать. Значит, другие вопросы; другие мысли. — Я знаю, что ты был занят, читал в газетах. Всегда проверял, был ли ты где-нибудь упомянут. Я знаю, как тебе нравится быть загруженным. Но… все-таки, ты в порядке?
— В отличие от того, чтоб, упав на землю, биться в истерике – из-за тех вещей, изменить которые я не в силах? — Шерлок усмехнулся, повстречавшись с Джоном глазами, как в зеркале, в оконном стекле, – на фоне омываемых волнами скал и пены. — Да, я в полном порядке.
ПРИМЕЧАНИЯ:
[1] Цвет мяты – приглушенный светло-зеленый, с сероватым оттенком (код по шкале цветов - #98ff98)
http://encycolorpedia.ru/98ff98
Цвет яйца малиновки – оттенок бирюзового, средний между светлым серовато-голубым и светлым серовато-зеленым. Гнездо этой птицы выглядит так:
https://thumbs.dreamstime.com/thumb_528/5286761.jpg
[2] Слово «гранула» («гранола») было запатентовано в конце XIX века в США для пищевого продукта, приготовленного из цельного зерна, измельченного и запеченного до хрустящего состояния. Такой завтрак считается своеобразной зарядкой организма на целый день. Плющенная овсяная крупа заправляется медом, орехами и воздушным рисом. Ее запекают в духовом шкафу, периодически помешивая. Так и получают потрясающую хрустящую гранолу.
https://kitchenmag.ru/posts/589-chto-takoe-granola-i-kak-prigotovit
[3] В оригинале - Spam. Сегодня мало кто знает, что в незапамятные времена акроним «спам» никоим образом не был связан с Интернетом и с компьютерной техникой, а имел отношение к консервам не самого лучшего качества. В далеком 1937 году американская компания Hormel Foods выпустила колбасный фарш из скопившегося неликвидного мяса (компания существует и сегодня, и до сих пор выпускает продукт с этим названием). А аббревиатура «спам» образовалась от усечения английского «spiced ham» — «ветчина со специями», «перчёная ветчина». Покупать малоаппетитный продукт никто не желал, поэтому хозяин компании мистер Хормель развернул масштабную маркетинговую кампанию и начал поставлять консервы в военные ведомства и флот. Даже в послевоенной Англии консервы «спам» были основным продуктом питания, а слово приобрело значение чего-то отвратительного и в то же время неизбежного.