Читаю дневники Бориса Микулича, белорусского писателя, сидевшего в «моих» местах, где-то в Мариинске, кажется. Впечатление очень сильное. Правдиво, искренне — оттого и впечатляет. Интересен разговор с М. Л. (Михасем Лыньковым) еще в Бобруйске, когда оба начинали:
— В русской литературе мы потонем, а если будем писать по-белорусски, то еще и поплаваем… — это Лыньков.
17 марта 1970 г.
Командировку Алексею Карпюку так и не дали. Коновалов переадресовал в ЦК, а туда не дозвонились. Наконец махнули на все и вся рукой и, чтобы компенсировать расходы (Карпюк уже съездил), — выписали ему командировку
в Гродненскую область. Здесь, в пределах республики, мы сами с усами, и никаких согласований не требуется.
19 марта 1970 г.
Макаенок, что называется, обрадовал нас. Пришел и объявил, что сейчас он едет на дачу, а потом в Москву, на съезд писателей Федерации, и вернется только где-то в первых числах апреля. Что ж, мы к этому уже привыкли. За три месяца этого года он вряд ли пробыл в редакции три-четыре дня, — то Москва, то Ялта, то болезнь (гриппозное состояние), то опять Москва... Даже зарплату получает раз в два-три месяца. Парадоксально, но факт: лучшего редактора мы и не желаем себе, потому что этот лучший может оказаться худшим. Особенно в нашем положении и в наших условиях.
23 марта 1970 г.
Аленка читала главу (страниц семь-восемь) из повести «Римские бани». Великолепно, по-моему. Целый день ходил под впечатлением этой сцены — когда Косте Швыреву вручают письмо отца, настоящего, — и думал, как не везет девке. Страшно не везет. Талант — дай бог!— а не может напечатать и строчки. Жалко будет, если пропадет ни за грош.
31 марта 1970 г.
Будущее — это пустое пространство, которое нам предстоит чем-то заполнить.
* * *
Сегодня звонил Василю Быкову в Гродно. Насчет повести. Оказывается, ничего подобного, из «Нового мира» он и не думал забирать. Слухи оказались ложными. Взять-то он взял, но только на доработку — кое-что поправить, изменить, — и только. Через месяц, по его словам, новая редакция журнала решит, и если решит в отрицательном смысле, тогда он, Быков, пришлет повесть нам, в «Неман»...
4 апреля 1970 г.
У Валентины был очередной приступ стенокардии. Вызвали «скорую», — не помогло. Вторично (уже из лечкомиссии), — тоже. На третий раз забрали и — в стационар. Лежит. Врачи предложили строгим режим, постельный, но утром она уже вставала, чтобы позвонить домой по телефону.
* * *
Лечкомиссия. Новое здание. В палате двое: простор, чистота, сигнализация, туалет, умывальник, питание... Словом, все для аристократов, людей, власть предержащих... Грустно, когда видишь все это. Ах, как грустно!..
Валентине я сказал:
— Я бы, наверное, не смог лежать в этих хоромах. Всякие мысли неизбежно лезли бы в голову, — от одних этих мыслей меня хватил бы инфаркт!..
А Аленка, когда я рассказал ей обо всем, изрекла:
— Люди жестоки и лицемерны. Они думают только о себе, делая вид, будто думают обо всех.
7 апреля 1970 г.
В первом номере «Нового мира» — повесть Чингиза Айтматова «Белый пароход». Отличная штука! Кажется, никто не писал так сильно о жестокостях мира сего, даже Достоевский. У того все-таки какой-то просвет, какая-то надежда, а здесь — ничего. Мрак. Один мрак.
17 апреля 1970 г.
По пути на работу, возле Дома печати, встретил Ивана Моисеевича Стельмашонка, хирурга, в прошлом — ректора медицинского института. Довольный, сияющий, даже по-своему красивый в свои шестьдесят с лишним лет...
— Вот... Сигнальный экземпляр! — и показывает изящно изданную книжку, итог его работы по оперативному лечению пищеводов. Шел со мной до ЦУМа и все говорил о книге, которая, чувствуется, ему очень дорога. Потом мы простились и разошлись.
13 июня 1970 г.
На берегу моря встречается Алесь Махнач. Один. Без молодой жены, с которой он отдыхает.
— Здесь Евтушенко...
— Ну и что?
— Он говорит, что отдал вам в «Неман» свою новую поэму.
— А-а, я знаю... — сказал я, хотя, по правде сказать, я ничего не знал и не знаю. Разговор об этом был (у Макаенка с Евтушенко), но давно...
* * *
На пляже — Евгений Евтушенко. Вместе с карапузом лет двух с половиной, своим приемным сыном. Высокий, худой, с пронзительным взглядом маленьких серых глаз. Он был в трусах и рубашке с короткими рукавами, шел как-то необыкновенно быстро, точно волоча карапуза, и смотрел прямо, не отводя взгляда, и в общем произвел неприятное впечатление. Его можно принять и за гения, и за сумасшедшего. Скорее даже за сумасшедшего.
* * *
Утром идем на завтрак. Возле корпуса, что рядом с нашим, вторым, встречаем Евг. Евтушенко. С сыном.
— Евгений Александрович?