Я с первого раза выучил жестокий урок и больше не спускался в бар. Теперь, добравшись до гостиницы, я шел к себе в комнату и оставался там. Молчальник приносил мне ужин. Не знаю, к какому виду обезьян он принадлежал, но отличался необыкновенным умом и красотой. Мягкие оттенки темной кожи лица и длинная черная борода, падавшая на белую грудь. Хвост настолько гибок и силен, что Молчальник то и дело пользовался им, словно третьей рукой. Обращаясь к нему, я был поклясться, что он понимает каждое слово.
Иногда, когда я заканчивал ужин, он присаживался на тумбочку, выискивая на себе блох и щелкая зубами. Я ложился в постель и рассказывал ему о гордыне тщеславия, которое привело меня на этот остров. Иногда он покачивал головой или тихонько взвизгивал, услышав особенно мерзкий эпизод, но никогда не осуждал меня. Когда я поведал ему историю Арлы и рассказал, что я сделал с ней, он кулаком вытер слезы.
Однажды, когда капрал выбросил на костях всего два фунта и у меня оказалось много свободного времени, я занялся обследованием тоннелей моих предшественников. Некоторые имена были мне знакомы: одни по газетам, другие из процессов, в которых принимал участие я сам. Я заметил, что все это были политические заключенные. Грабителей, насильников и обычно казнили на месте, на электрическом стуле, через расстрел или раздувание головы. На Доралис; видимо, попадали только те, кто так или иначе усомнился в философии Создателя или в его праве на власть. Устно или письменно, они осуждали строгий общественный надзор, осуществлявшийся в Отличном Городе, оспаривали правомочность физиономических заключений или интересовались душевным здоровьем Создателя.
Над входами в тоннели я нашел имена Расуки, Барло, Терина... Все они неблагоразумно обращали взгляды за пределы Отличного Города, туда, где общество кое-как управлялось и без запугивания и жестокости. Помню, как смеялся Создатель над предложением Терина накормить бедняков Латробии и других поселений, выраставших как грибы за стенами столицы.
– Он мямля, Клэй, – говорил мне Белоу. – Осел не понимает, что голод только избавит нас от лишних ртов.
А что сделал я? Прочитал лицо бедняги Терина и нашел в нем угрозу для государства. Не помню, крылась она в подбородке или в переносице, да это и не важно. И то и другое вместе с остальными частями Терина сидело передо мной в виде глыбы соли посреди совершенно пустого тоннеля.
Нора Барло была вся исписана. Он раздобыл какой-то инструмент, позволявший высекать на желтых стенах буквы. Грустно было видеть, что после всех мучений он так и остался плохим поэтом: то и дело рифмовал «любовь» и «кровь», «муки» и «руки» – слишком много восклицаний, слишком мало образов: все «чудно» да «чудесно». Стоя в душной вонючей яме, я гадал, так ли это важно и не таилось ли чего-то скрытого от меня в этой страсти, в которой буквально сгорела его жизнь. Чем он был опасен для Создателя, я так и не понял.
Я не жалел сил, растраченных в странствиях от скелета к скелету. Было в этом занятии что-то заставившее продолжать, хотя жар из ямы в тот день казался вдвое сильнее обычного и едкий пот заливал глаза. Я словно встречался с этими людьми, словно становился одним из них. Они были моими товарищами. Эта мысль приносила мне крошечное, но все же утешение пока я, спустившись по тропе ниже своего тоннеля, не наткнулся на имя «Флок», вырезанное над одним из отверстий.
Из всех гробниц, осмотренных мной в тот день, последнее пристанище моего профессора было самым поразительным. Если бы удалось забыть, что все это вырезано из серы, и не обращать внимания на вонь, маленький грот был бы просто красив. В старике крылась артистическая жилка: он превратил свою нору в сад, вырезав на стенах рельефы стволов и переплетения ветвей. Лианы, цветы и листья образовывали бесконечный узор, уходивший в далекую перспективу. А у стены, обращенная к ней, стояла высеченная из отдельной глыбы серы садовая скамейка. Я сел на нее и увидел перед собой ряд лиц, изваянных в желтом камне. Первым был Создатель, изображенный с нездоровым сходством. Лицо оскалилось и закатило глаза, словно после большой дозы чистой красоты. Дальше шел капрал Маттер дневной вахты: тяжелые челюсти и мешки под глазами. Последним в этой галерее палачей было лицо, вспомнить которого я не мог, хотя и знал, что видел его много раз. Такое же злобное и угрожающее, как два первых, оно словно отражало долю безумия Создателя.