Обладательницу самоката тотчас облепила стайка друзей. Раньше не все из них были друзьями, с некоторыми Зоя даже дралась, но ввиду самоката распри позабыты:
— Ой, Зоя, а откуда? А дорогой? А краска не сойдет? А прокатиться дашь?
— Папа купил, — не успевает отвечать на все вопросы Зоя. — Катайтесь, только не разбейте.
Она дает всем прокатиться понемногу, бдительно следя за сохранностью имущества, сурово отбирая самокат у того, кто пытается завладеть им на долгий срок. Прирожденная руководительница! Постепенно стайка растворяется: ребятам надоедает самокат, они разбегаются по своим делам. Но кто это остается на месте? Он стоял позади всех, не лез вперед. Он не надеется, что ему дадут прокатиться… Незнакомое чувство подступает к сердцу девочки. Это же Алеша! Тоненькая шейка, синие глазищи. Родители Алеши редко покупают ему игрушки: все деньги уходят на лекарства для сына, больного какой-то странной болезнью. Из-за этого он, наверное, такой тощий и бледный, совсем на станичных мальчишек не похож. Его дразнят: «Кощей — не тощей!», «Кощей из мощей». И он мечтать не смеет о самокате…
Закусив губу, выставив упрямый крутой лоб, Зоя подвозит самокат прямо к Алеше.
— Это мне… можно… покататься? — не верит своему счастью он.
Зоя как бы со стороны слышит невероятные слова, которые произносят ее губы:
— Это тебе. Насовсем.
— Ой, правда? А как же ты?
— Обойдусь.
И поскорей, чтобы не передумать, Зоя убегает домой. У самой калитки поворачивается. Алеша так и стоит посреди улицы, сжимая ручки самоката, и в его позе столько робости и радости, что и Зое становится радостно. Она больше не жалеет, что отдала другому дорогую вещь.
Эта радость сохраняется в ней еще час спустя, когда она играет со своими куклами, вытащив их на крылечко. Из дома выходит отец и потягивается — темный, чугунный, литой. Плечи заслоняют небо, из растянутой на груди белой майки рвутся наружу курчавые волосы.
— Рано ты сегодня встала, козявка, — благодушно обращается он к Зое. — А где самокат?
Зоя сжимается. Обеими руками притягивает к себе большую куклу, словно ища у нее защиты.
К ее временному облегчению, в калитку стучат, и отец идет открывать. Зоя прислушивается. Ветер доносит слова Алешиной матери:
— Такой дорогой подарок… мы не можем… спасибо… Алешеньке такая радость… признательны… Вы только не ругайте Зою! Чудо, какая добрая девочка растет!
— Ага, — коротко отвечает отец. — Разберемся.
Запирает калитку, возвращается. Одной рукой тащит за собой самокат, оставляющий на дорожке две полосы от колес. Прислоняет его у крыльца и уходит в дом. Зоя вскакивает, бежит к калитке, но на полпути оборачивается и замирает. Отец приближается к ней. На его правый кулак намотан виток узкого коричневого ремня, конец которого шевелится, словно собираясь ужалить.
— Поди сюда, засранка, — тихо и зловеще приглашает он оцепеневшую дочь. — Вот я тебя поучу, как имущество кому попало раздавать.
Зоя пытается сопротивляться, но это бесполезно: отец сгибает ее пополам и зажимает в коленях. Барахтаясь и дрыгая ногами, она чувствует, как сильная мужская рука задирает ей юбочку, стаскивает трусишки… Стыд и негодование вспыхивают в будущей женщине, но в следующий миг ее тело прорезает боль, выбивающая все мысли из головы.
— Вот у нас какая растет благодетельница! Будешь еще свое добро раздавать? Будешь? Будешь?
Священного детского «не буду», которого добивался отец, Зоя выговорить не могла — из горла не вылетало ничего, кроме визга. Соленая влага заполняла глаза, рот, нос и текла по лицу, капая с подбородка. Когда отец наконец отпустил ее, она упала, разбив коленки, но тут же подскочила и, потеряв трусы, бросилась подальше от своего мучителя. Со всего размаху влетела в сарай и рухнула в старое сено, продолжая рыдать.
Это была Зоина первая порка. Она показалась сплошным ужасом, не вызвав никаких иных чувств. Зато урок был усвоен. Чтобы взрослая Зоя, директор Хостинского рынка, свое добро раздавала? Чужое присвоить — запросто. Но чтобы раздавать… Кто в это поверит?
Станица Староминская отличалась обитателями работящими, зажиточными и, не в обиду будь сказано, прижимистыми. Деловые люди, по-нынешнему. Побираться не ходили и нищих не привечали. Но у Логиновых староминские качества были доведены до предела. Даже в Староминской их за глаза величали куркулями. Глава семьи не придавал значения этому оскорбительному словцу. Какой же он — куркуль? Куркули — эксплуататоры, а Матвей Логинов — честный труженик. Просто он порядок любит, чтоб, значит, всякой вещи — свое место. Детей он тоже, пока не начали самостоятельно зарабатывать, считал своими вещами, видя в них выгодное вложение денег, обеспечение будущего. Убеждение в силе богатства им прививал…