— Никита, а помнишь, как на пляже?..
— Это… мы… когда купались, да?
— Да нет! Мыс тобой никогда вместе не купались. Мы ходили смотреть закат в конце августа. Красное солнце опускалось в море, пролагая на нем дорожку, и на солнце было не больно, но как-то грустно смотреть. Может быть, мы чувствовали, что скоро все между нами кончится? Было самое начало осени, дни убывали, хотя было все так же тепло, но ведь в Сочи круглый год тепло. Ты тогда сказал, что доля темноты возрастает, пространство, которое она отвоевывает себе, увеличивается, и по этому случаю стоит прочесть какие-нибудь мрачные стихи. И мы читали вслух… Неужели не помнишь? Вот это, блоковское, из цикла «Черная кровь».
Никита так и не разлил чай по щербатым, заскорузлым изнутри от предыдущих наслоений заварки чашкам. Он сидел с непонятным выражением лица, пока Галя горячо говорила:
— Ну, Блока ты- не мог забыть! Вот это: «Я ее победил, наконец! Я завлек ее в мой дворец! Три свечи в бесконечной дали. Мы в тяжелых коврах, в пыли. И под смуглым огнем трех свеч — смуглый бархат открытых плеч. Буря спутанных кос, тусклый глаз, на кольце — померкший алмаз, и обугленный рот в крови еще просит пыток любви…»
Галя перевела дыхание. Она ожидала, что Никита подхватит и продолжит, как это бывало раньше, и что-то проснется между ними, и все вернется на свои места, словно не было этих семи лет. Но ее утраченный возлюбленный сидел все с тем же тупым и настороженным выражением лица. Если за минуту до этого Галя испытывала к нему жалость, как к больному, то сейчас — ничего, кроме отвращения.
— Я напрасно выбрала это стихотворение, — нарочито холодно сказала Галя. — К ситуации не подходит. Там в конце есть строчка: «Ты мертва, наконец, мертва», а у нас наоборот. Впору мне читать из Жуковского: «Ах, Светлана, где твой милый? Где твой свадебный венец? Дом твой — гроб, жених — мертвец!»
Галя вздрогнула от неожиданности, когда Никита взметнулся со стула. Чай расплескался, потек по клеенке дымящейся струей.
— Ты шо городишь? — заорал он на нее с яростью, некрасиво перекашивая рот, едва не брызгая слюной. — Какой мертвец?
— Никита, ты обиделся? — Галя отодвигалась — вроде бы затем, чтобы разлившийся чай не закапал ей юбку, но на самом деле — подальше от этого человека, которого ей было уже трудно называть прежним именем. — Я не хотела сказать ничего плохого! Просто ты сегодня такой заторможенный… будто мертвый… Прости, если это задело тебя…
Неизвестно, чем кончилась бы эта сцена, если бы со стороны калитки не донесся заливистый трезвон бронзового колокольчика. Радуясь постороннему вмешательству (по крайней мере, что касается Гали, она могла с уверенностью это утверждать), оба выбежали за пределы дома.
— Галя, ты еще здесь? — послышался из-за забора знакомый голос; в просвете между штакетинами мелькнул красный платок.
— Иду, Жанна, иду!
Галя заглянула в глаза Никите. Здесь, при дневном освещении, его лицо на миг показалось ей прежним. И то, что разыгралось в доме, она готова была принять за тягостный сон.
— Я ухожу, Никита. Извини, если что-то получилось не так. Прошло много лет, мы отвыкли друг от друга.
— Ладно, чего там. Ты тоже извини…
У калитки Галя еще раз внимательно всмотрелась в этого человека, о котором вспоминала столько времени для того, чтобы снова потерять.
— Ругай меня, если хочешь, — торопливо сказала Жанна, уведя Галю из пределов слышимости Никиты, который не спешил возвращаться в дом. — Только я почему-то ужасно за тебя испугалась. Никита такой странный стал в последние дни! Думаю, вдруг он тебе что-то нехорошее сделает? Решил, что в тебе причина всех его бед. Мужики — они ведь всегда с придурью, а сдвинется в голове какой-нибудь винтик— и вовсе привет родителям! Ты не смейся, наука доказала, что девяносто девять процентов мужчин — маньяки… то есть я хотела сказать, девяносто девять процентов маньяков — мужчины…
— Спасибо, Жанна. — Галя искренне обняла бывшую врагиню, которая неожиданно превратилась в подругу. — Ты мне действительно очень помогла. Может быть, спасла.
— А что Никита правда настолько плох?
— Не знаю, Жанна. Не могу сказать. Но что очень странный, это точно.
20 февраля, 15.10. Александр Турецкий
— Ну что, Слава, — Турецкий хлопнул по плечу Грязнова с таким видом, будто им сообщили какую-то чрезвычайно обнадеживающую весть, — давненько нас не приговаривали к смертной казни, как по-твоему?
Вячеслав Грязнов, почесывая за ухом, пробурчал нечто невнятное, однако не слишком оптимистичное. Шутить на эту тему его как-то не тянуло. Однако Турецкий не оставлял его в покое: